Туман

Впрочем, мне очевидно, что мой дражайший учитель дон Фульхенсио Энтрамбосмарес дель Акилон, которого дон Мигель так детально обрисовал в романе (или рамане) «Любовь и педагогика», будет не согласен с моим противопоставлением религии и воинственности с одной стороны, философии и эротики – с другой. Заранее не сомневаюсь, что именитый автор «Ars magna combinatoria» вынесет в отдельные категории религию воинственную и религию эротическую, метафизику воинственную и метафизику эротическую, эротизм религиозный и эротизм метафизический, воинственность метафизическую и воинственность религиозную… А с другой стороны – метафизическую религию, религиозную метафизику, воинственный эротизм, эротическую воинственность. Это я еще молчу о религиозной религии, метафизической метафизике, эротическом эротизме и воинствующей воинственности. В сумме выйдет шестнадцать бинарных комбинаций. О троичных комбинациях умолчу – эротическо-метафизическая религия, воинственно-религиозная метафизика… К сожалению, нет у меня ни таланта к неисчерпаемой комбинаторике, как у дона Фульхенсио, ни, тем более, дара дона Мигеля все перемешивать и создавать неопределенность.

Мне есть что добавить насчет неожиданного финала этой повести и гибели моего несчастного друга Аугусто по версии дона Мигеля. Последняя кажется мне ошибочной, но не пристало мне оспаривать в прологе автора, чью книгу представляешь. Но если по чести, то должен сказать: у меня нет ни малейших сомнений, что Аугусто Перес покончил с собой, как собирался, судя по нашему последнему разговору. По-моему, я располагаю надежными доказательствами его самоубийства. Они так многочисленны и убедительны, что в своем мнении я твердо уверен.

Засим заканчиваю,

Виктор Готи

Постпролог

Я с радостью опроверг бы некоторые тезисы Виктора Готи, автора пролога к моему роману. Однако поскольку мне ведома тайна его бытия – я имею в виду тайну бытия Готи, – я предпочту, чтобы сказанное им осталось на его совести. К тому же я сам предложил ему написать пролог и пообещал заранее, априори принять его без всяких правок. Поэтому я не могу ни отклонить его текст, ни внести коррективы или уточнения задним числом, апостериори. Но это не значит, что не могу снабдить некоторые суждения Готи собственными комментариями.

Уж не знаю, прилично ли обнародовать признания, сделанные частным порядком, и выносить на публику мнения и суждения, для того не предназначенные. А Готи имел дерзость в своем прологе опубликовать мои взгляды, которые я вовсе не собирался делать достоянием своей аудитории. Уж точно – не в виде сырых цитат из приватной беседы.

Что касается его слов о несчастном… Впрочем, почему несчастном? Ладно, допустим, Аугусто был несчастен. Меня смешит утверждение Готи, будто несчастный, назовем его так, Аугусто Перес покончил с собой. Он умер авторским произволом, т. е. так, как написал я, все альтернативные мнения вызывают лишь усмешку. Моему другу и автору пролога Виктору Готи стоит посерьезней относиться к моим решениям, иначе, если он начнет мне досаждать, я с ним обойдусь так же, как с его приятелем Пересом: позволю ему умереть либо заморю, как делают врачи. Ведь, как известно моим читателям, перед врачами стоит нелегкий выбор: либо дать пациенту спокойно умереть из опасения убить его, либо убить его из опасения, что иначе он умрет сам. В общем, я могу убить Готи, если мне станет ясно, что он на пороге смерти, либо позволить ему умереть из страха, что мне придется его убивать.

Не вижу смысла удлинять мой постпролог: написанного довольно, чтобы создать противовес прологу пера моего приятеля, Виктора Готи, которому я выражаю сердечную благодарность за его труд.

M. де У.

I

Аугусто вышел из дверей дома, простер правую руку раскрытой ладонью вниз, возвел взгляд к небу и застыл на миг в этой позе, словно величественная статуя. Он не принимал внешний мир во владение – просто хотел убедиться, что нет дождя. И, ощутив тыльной стороной ладони холодок неторопливой мороси, нахмурился. Досаждала ему, однако, не морось, а необходимость открывать зонт. Изящный, тонкий, туго свернутый в своем чехле! Закрытый зонтик элегантен настолько же, насколько безобразен открытый.

«Какая незадача, что вещами приходится пользоваться, – подумал Аугусто. – От употребления вся красота портится, вплоть до разрушения. Наиболее благородное назначение вещей – служить объектом созерцания. Как прекрасен апельсин, пока его не съели! По-другому будет на Небесах, когда дела наши сведутся к… нет, лучше сказать, возрастут до созерцания Бога и всех вещей в нем. Здесь, в этой скудной жизни, мы вечно пытаемся и Бога поставить себе на службу – нам бы только раскрывать его, как зонтик, чтобы защитил нас от всевозможных несчастий».

Сказав себе все это, он наклонился подвернуть штанины. Раскрыл наконец зонтик и помедлил мгновение, размышляя: «Куда же мне пойти? Налево или направо?» Дело в том, что Аугусто по жизни шел исключительно прогулочным шагом. «Подожду, может, пробежит какая-нибудь собака, – решил он, – и сверну, куда и она».