Туман

Да, несомненно, человек – зверь больной. Болен он всегда. Лучше ему становится разве что во сне, да и во сне он иногда разговаривает. И нам это от него передалось! Сколько недугов нам от него передалось!

А еще он оскорбляет нас! «Цинизмом», то есть буквально «собачизмом», он, лицемер, именует наглое бесстыдство. Язык сделал из него лицемера. Если называть бесстыдство цинизмом, то лицемерие следует назвать «антропизмом». Он и нас, собак, хотел сделать лицемерами – клоунами, паяцами. А ведь нас, в отличие от лошадей и коров, он не укрощал и не приручал. Мы по свободной воле и ради взаимной выгоды присоединились к нему, чтобы охотиться вместе. Мы выслеживали добычу, он ее убивал и делился с нами. Это был общественный договор. Так наша дружба и зародилась. И чем человек отплатил? Он развращал нас, оскорблял, вознамерился превратить нас в шутов гороховых, обезьянок, ученых собак. Учеными собаками называются те, что обучены разным фокусам, для которых нас одевают и учат ходить неправильно – на задних лапках!

Ученые собаки! И это люди зовут ученостью? Кривляться и ходить на двух ногах?

И разумеется, собака, идущая на задних лапах, бесстыдно и цинично демонстрирует всем свой срам. С человеком произошло то же самое, когда он выпрямился во весь рост и превратился в прямоходящее млекопитающее. Его тут же одолел стыд, и он ощутил моральное побуждение прикрыться. В этой его Библии потому и сказано, как я слышал, что первый человек (то есть первый, кто встал на две ноги) устыдился и побоялся предстать нагим перед своим Богом. Тогда люди придумали одежду, чтобы прикрыть чресла. А потом мужчины и женщины стали одеваться одинаково, и уже было непонятно, как их различать. Это породило тысячи человеческих мерзостей, которые люди называют бесстыдным цинизмом. Люди сами испортили собак, превратили нас в циников, что для собаки – лицемерие. Цинизм в собаке – это лицемерие, а лицемерие в человеке – цинизм. Мы набрались дурного друг от друга.

Сначала мужчины и женщины носили одинаковую одежду, но возникла путаница, и с тех пор они одеваются по-разному. Штаны – прямое следствие прямохождения.

Странный все же зверь – этот ваш человек! Там, где ему положено быть, то есть в собственном теле, его никогда нет, язык нужен ему, чтобы лгать, а в придачу он носит одежду.

Бедный хозяин! Скоро его закопают в специально предназначенном для этого месте. Люди берегут или прячут своих мертвых, чтобы собаки и вороны не сожрали их, пока от тех не останется лишь горстка костей – то, что остается от любого зверя, включая человека. Говорящий зверь в одежде, который бережет своих мертвецов! Несчастен человек!

Бедный мой хозяин! Бедненький! Человек, всего лишь человек. Но он был моим хозяином. Скольким он был мне обязан, хоть и не понимал этого. Я многому хозяина научил, когда молча лизал его, пока он все говорил и говорил… «Поймешь ли ты меня?» – спрашивал он. Да понимал я его, все понимал, пока он говорил, говорил, говорил сам с собой, обращаясь при этом ко мне. Разговаривая со мной, то есть с самим собой, он на самом деле говорил со скрытой в нем собакой. Я будил в нем цинизм. Ох и собачья же жизнь у него была! А те подлые псы, то есть подлые люди! Та парочка, которая сыграла с ним такую шутку! Маурисио был подл по-мужски, Эухения – по-женски! Бедный мой хозяин!

И вот он лежит тут, бледный, ледяной, неподвижный и одетый, и уже ничего не скажет ни другим, ни себе. Нечего тебе больше сказать Орфею, и Орфей не ответит тебе своим молчанием.

Бедный мой хозяин! Что с ним станется? Куда отправится то, что говорило и грезило? Может быть, вознесется в небеса, в горние сферы, в чистый мир чистых оттенков, какой представлял себе Платон, прозванный богоравным? Взлетит под самый купол мира, откуда падают на землю драгоценные камни, где обитают только чистые, очистившиеся люди, которые пьют воздух, дышат эфиром. Там еще водятся чистые собаки, псы святого Губерта, покровителя охотников, пес святого Доминика де Гусмана, тот, что с факелом в зубах, и пес святого Роха, о котором некий проповедник сказал, указывая на его изображение: «Вот перед вами святой Рох со своей собачкой и всем прочим!» Там, в мире чистых платоновских идей, воплощена и истинная собака, циническая насквозь. Вот где теперь мой хозяин!

Чую, что и моя душа очищается, соприкоснувшись с этой смертью, ставшей моему хозяину очищением. Меня влечет в туман, где он растворился, в туман, откуда он явился и куда вернулся…»

Серый туман затопил Орфея – и вот он уже бежит вприпрыжку навстречу своему хозяину и машет хвостом. «Хозяин! Бедный мой человек!»

Доминго с Лидувиной подняли несчастного мертвого песика. Он лежал в ногах у хозяина, такой же чистый, окутанный сумерками. Бедняга Доминго от этого зрелища растрогался и пустил слезу, оплакивая не то господина, не то его пса. А вернее – растрогала его такая великая преданность и верность. И он заметил:

– Кто сказал, что от горя не умирают?