Туман

– Спящий и видящий сон ничего не желает. Вы, а заодно и ваши соотечественники, спите и видите сны; вам снится, что у вас есть желания, а на самом деле желаний у вас нет.

– Скажи спасибо, что это сон, – сказал я, – иначе…

– Не суть. Насчет вашей задумки воскресить меня… Я обязан сказать вам, что это неосуществимо. Вы этого сделать не можете, даже если хотите, или вам снится, что вы хотите.

– Но позвольте…

– Да-да. Вымышленного персонажа, как и человека из плоти и крови – настоящей, не выдуманной, – можно как породить, так и убить. А вот когда убили, то воскресить нельзя, никак! Создать человека из плоти и крови, обычного смертного, которому для дыхания нужен воздух – это легко, очень, чересчур легко, к сожалению. Убить такого человека тоже легко, очень, чересчур легко, к сожалению… А вот воскресить его – невозможно!

– Действительно, – согласился я, – невозможно.

– Вот и с нами то же самое, – продолжил Аугусто, – с нами, которых вы называете вымыслом. Жизнь нам подарить несложно, может быть, даже слишком. И совсем уж несложно у нас ее отобрать. Зато воскресить – никак! Никому еще не удалось действительно воскресить вымышленное создание, если оно погибло по-настоящему. Вот скажите, как можно воскресить Дон Кихота?

– Никак, – ответил я.

– Так же дело обстоит со всеми вымышленными персонажами.

– А если ты мне снова приснишься?

– Два раза один и тот же сон не снится. Человек, которого вы примете во сне за меня, буду не я. Ну а теперь, любезный дон Мигель, теперь, когда вы спите и видите сны, когда вы признаете, что спите и видите сны, признаете, что я вам снюсь, и я с этим согласен… теперь я вновь скажу вам то, что привело вас в такую ярость: берегитесь, мой дорогой дон Мигель, как бы вам самому не стать вымышленным персонажем, несуществующим, ни живым, ни мертвым. Вдруг вы всего лишь предлог для того, чтобы моя и другие истории отправились гулять по белу свету? А потом, когда вы умрете окончательно, мы унесем вашу душу с собой. О нет, не переживайте! Вы пока живы. Вы всего лишь спите и видите сны. Теперь прощайте!

И гость развеялся темным туманом.

Потом мне приснилась собственная смерть, и в момент последнего вздоха я проснулся с тяжелым сердцем.

Такова история Аугусто Переса.

Эпилог, он же эпитафия

Есть традиция: в финале романа, после смерти или свадьбы главного героя, поведать о судьбе прочих персонажей. Мы нарушим эту традицию и умолчим о том, что было дальше с Эухенией и Маурисио, Росарио, Лидувиной и Доминго, доном Фермином и доньей Эрмелиндой, Виктором и его женой, а также со всеми остальными людьми, явленными нашему взору наряду с Аугусто. Не станем мы и пересказывать их мысли и чувства, вызванные его странной смертью. Исключение будет сделано только для существа, которое глубже и искренней всех горевало об Аугусто. То есть для его пса по кличке Орфей.

Вот уж кто осиротел! Запрыгнув на постель, он обнюхал своего умершего хозяина, почуял его смерть и всей своей собачьей душой погрузился в плотный черный туман. Орфею смерть не была в новинку: ему доводилось видеть и обонять дохлых кошек и собак, самому подчас убивать крыс, чуять человеческую смерть. Но вот собственного хозяина он почитал бессмертным, едва ли не Богом. Его смерть поколебала самые основы собачьей веры и мировоззрения. Пса охватило страшное отчаяние.

Свернувшись клубком в изножье кровати, Орфей думал: «Бедный, несчастный мой хозяин! Он умер, он умер! Все умирают, все, все, все! Лучше уж самому умереть в глазах всех, чем видеть, как умирают все. Бедный мой хозяин! Несчастный мой хозяин! Эта белая холодная штука, уже слегка отдающая разложением, мясо на поживу, – это ведь уже не мой хозяин. Нет, конечно, это не он. Куда же он ушел? Где сейчас тот, кто чесал меня за ухом и разговаривал со мной? Странный зверь человек – не задумывается, что его окружает. Ласкает нас, а нам невдомек, почему, ласкает не в ответ на нашу ласку. Стоит ему подчиниться по-настоящему, как он отвергает или наказывает нас. Что ему нужно, никак не понять, да он и сам не знает, наверное. Похоже, что он постоянно думает не то, что думает, и смотрит не туда, куда смотрит. Словно ему открыт иной мир. Разумеется, если мир иной открыт, то этот закрыт…

А лает он, то есть разговаривает, очень мудрено. Мы скулим и учимся говорить в подражание ему, но все равно не понимаем, что он говорит. Вот когда он сам скулит, все понятно. Когда человек скулит, орет или угрожает, мы, прочие звери, прекрасно его понимаем, потому что в такие моменты он здесь, а не в другом мире! Однако гавкает он по-своему, по-человечьи, и благодаря этому выдумывает то, чего нет, и в упор не видит то, что есть. Едва придумает имя для какой-нибудь вещи, так и перестает ее видеть. Только слышит или читает ее имя. Речь помогает ему лгать, придумывать то, чего нет, и морочить голову самому себе. Для него все на свете – повод для разговора с другими или с самим собой. Он и нам, собакам, умудрился передать этот свой недуг.