Туманные аллеи

– Но вы же любите Соню!

Я покраснел, как пойманный мошенник, но с такой горячей поспешностью отрекся от Сони, что она даже слегка раскрыла губы:

– Это неправда?

– Неправда, неправда! Я ее очень люблю, но как сестру, ведь мы знаем друг друга с детства!

И. Бунин. «Натали»

Дом был панельный, пятиэтажный, построенный на краю окраины, дальше – брошенный песчаный карьер, поросший кустами и бурьяном; там по вечерам собирались компании подростков, молодых людей и зрелых выпивох, часто жгли костерки и костры – без практической надобности, для уюта общения. Еще дальше высилась труба ТЭЦ. А за ней, у подножия пологого холма, раскинулась свалка, днем и ночью чадившая. Иногда одновременно дымили и костры, и ТЭЦ, и свалка, и Марику, сидевшему у окна за столом и делавшему уроки, представлялось – он любил фантазировать, – что это вражеские войска подошли к городу, расположились на привал и варят кашу на сотнях костров, чтобы наутро со свежими силами пойти на приступ.

Марик, Марик, друг мой Марик, о нем пойдет речь. Впрочем, ему не нравилось и до сих пор не нравится уменьшительная форма этого имени, поэтому – Марат. Марат Горстков.

Балконы с лицевой части дома были смежные, отделенные решетчатыми перегородками по высоте перил. Наверное, советские проектировщики считали, что соседям нечего прятать друг от друга. И действительно, сначала никто не отделялся. Марат в первый же день, когда вселились, увидел рядом, можно рукой дотянуться, худенькую девочку с косами. Она с любопытством смотрела вниз и ела большой ломоть хлеба, густо намазанный вишневым вареньем.

– Привет, – сказала она и слизнула с руки капнувшее варенье.

– Здорово, – угрюмо ответил Марат.

– Хочешь?

– Как ты отломишь? Измажешься вся.

– Я оставлю.

– Ладно.

Она откусила еще несколько раз – мелко, выравнивая так, чтобы не видны были овальные углубления от зубов, оставила ровно половину, дала Марату. Потом сковырнула с перил засохший цементный комочек, кинула вниз, проследила за его падением. Сказала:

– Никогда так высоко не жила, а ты?

– Чего тут высокого, пятый этаж, – уклончиво ответил Марат, хотя сам переехал сюда с родителями, бабушкой и сестрой из одноэтажного ветхого дома, где не было газа, вода только холодная, туалет во дворе. И вся семья, конечно, радовалась роскоши нового жилья – и газ тут, и вода горячая, и ванна с туалетом, причем раздельные!

Начали обживаться, знакомиться с соседями.

Столько лет прошло, а он до сих пор помнит по именам и фамилиям обитателей всех пятнадцати квартир этого подъезда. На первом этаже, например, жил баянист Иван Геннадьевич. В выходные дни, а иногда и в будни он любил играть на воздухе, сидя у подъезда. Знал множество мелодий, играл бойко, то и дело попадая хмельными пальцами не на те кнопки или на две сразу, музыкальная бабушка Марата морщилась и говорила: «О господи, опять!» – и закрывала окна. У Ивана Геннадьевича было два взрослых сына, один невысокий, с волнистыми светлыми волосами, очень похожий на Есенина, а второй совсем другой, будто и не брат брату своему, – смуглый, черноволосый, тоже играл, но не на баяне, а на гитаре, Марат часто слышал, как он угощал друзей по вечерам разными песнями. Особенно все любили песенку про старый автомобиль с припевом: «Бип-бип, бип-бип, йе!» – этот припев исполнялся хором. А жена у Ивана Геннадьевича периодически сходила с ума, бродила возле дома, заламывая руки, и говорила всем: «Разве так можно? Они же дети!» Ее увозили на «скорой», потом она возвращалась и опять была тихой, нормальной. Рядом, в квартире номер семнадцать, жил молчаливый милиционер, куривший в подъезде зимой и у подъезда летом, потому что жена не разрешала курить дома. С соседями милиционер никогда не вступал в разговоры, но, если с ним здоровались, отвечал аккуратно и вежливо: «Добрый вечер!» – и по этой его деликатной интонации Марат предположил, что человек он глубоко, но тайно интеллигентный. В шестнадцатой квартире на том же первом этаже ютилась шумная многодетная семья с двумя собаками и чуть ли не десятком кошек. В праздники они выходили на демонстрации или в гости полным составом, и по их одежде, очень простой, скромной, но чистой и тщательно выглаженной, было видно, что мать и отец стараются дать своим детям достойное детство. Не хуже, чем у других.