Туманный день

Прошка оглянулся: у противоположной стены сидел второй, точно такой же господин, и мазал по медведю горчицей.

— Ах, вот оно что, — пробормотал Прошка и быстро опустил глаза.

Так молчал он, смутно соображая, откуда идет неприятность, покуда Фалалей, допив все и доев, не повел обоих друзей в кегельбан.

Стены кегельбана были досчатые, изъеденные мокротой и в грибах, а воздух такой густой, что лампа медленно мигала, тускло освещая узкую дорожку, кегли, в конце ее черный циферблат со стрелкой.

— Недурно, — сказал Семиразов, — запашок!

Фалалей, сбросив пиджак, схватил огромный шар, подпрыгнул и, покатив его в кегли, сказал Прошке:

— А я еще головой своей туда запущу.

Прошка дико на него посмотрел и попятился; Семиразов стал смеяться, чихая и кашляя, от этого ослаб, не мог играть и, подсев к столику, стал пить пиво.

«Какие они странные оба, — думал Прошка, — в особенности Фалалей; он совсем обыкновенный, а между тем в нем страшная сила… Или это голова у меня очень кружится? Теперь бы сесть у ее ног и сказать, трогательно, со слезами: „Я болен, полюби меня, иначе я умру, милая моя девушка“. А здесь очень скверно».

— Вы думаете, кто таков Фалалей — человек по-вашему? — перегнувшись через стол, спросил Семиразов у Прошки.

«К чему он это сказал? — подумал Прошка, искоса глядя, как Фалалей с грохотом валил кегли. — Смеются они надо мной, а все-таки здесь не все чисто».

— Я еще больше скажу, — продолжал Семиразов, — он людей делает; люди, как люди, только не любят дневного света и всего настоящего — предпочитают все нарисованное; при этом чувственны, как насекомые, в Петербурге их много по сырости ходит.

— Вы сами не такой ли? — спросил его Прошка, криво усмехаясь. Фалалей же в это время, надев пиджак, погрозил Семиразову, говоря:

— Ты опять проболтался, — и шепнул Прошке, — а хотите, я сейчас полную залу балеринами напущу?

— Я это знаю, — пробормотал Прошка, — у нас в деревне один мужик мог полную избу водой напускать и сквозь бревно лазил.

И, пристально взглянув на Фалалея и Семиразова, внезапно севших точно так же, как давеча, со стаканами вина, изменился Прошка в лице, надвинул картуз и побежал к выходу, бормоча:

— Черти, ах, черти. Зачем они меня морочат?

6

Выйдя из кабака на воздух, он увидел, что улица круто поднялась вверх, но не очень высоко, потому что фонари кончались невдалеке, должно быть, опускаясь оттуда под гору.

«Взберусь», — подумал Прошка, и, обливаясь потом, полез было наверх, но тротуар быстро опустился, ноги дрыгнули в воздухе, и Прошка упал на руки.

«И тут подвели, подлецы… Пойду-ка я посредине улицы».

Но улица продолжала опускаться, и Прошка уже бежал, раскачиваясь и растопыря руки.

В это время ухнуло впереди, заквакало, и длинное черное тело, узкое и вертлявое, понеслось навстречу.

Прошка остановился, протянув руки, присел и пустился зигзагами наутек, разинув рот для крика, а сзади резнуло его крылом по спине, и пронесся мимо автомобиль, в котором сидел человек в цилиндре и дама. При виде падающего Прошки она выглянула в окно…

— Это вы, — крикнул ей Прошка. — С кем это вы! — и долго смотрел вслед. Потом поднялся, обтер ладони о пальто, влез в мимо ехавшего извозчика и потрусил домой…

Проходя по коридору, он остановился перед открытой дверью… И тут опять… Там сидел у стола Семиразов, одной рукою крутил волосы на виске, другой писал…

Вернувшись из «Северного Полюса», Семиразов продолжал писать один из своих эротических рассказов.

Он начинался так: «Ее звали Зина, у ней было мучительно сладострастное тело, от нее пахло женщиной и юбками»… Семиразов был мастер писать такие рассказы. Критика о нем уже заговорила… Редактор знаменитых альманахов даже сказал ему как-то в редакции: «Да, батенька, вы, знаете, павиян».

Рассказ двигался туго, — болела голова… Он стал нырять шеей, как утенок, приводя себя этим в чувственное настроение… «Зина сбросила белье, упала в постель; чувственно пахли туберозы». Дальше не было еще придумано, и он стал вянуть над бумагой и нырять шеей…

В это время, заикаясь, окликнул его Прошка:

— Семиразов, вы сейчас были в ресторане?

— Нет, не был, — и, скривившись, Семиразов скорчил необыкновенно тошное лицо.

— Ага, — сказал Прошка тихо, — вот оно что… — Он вошел к себе, затворился на ключ и, сдернув башмаки, лег, не раздеваясь.

Тотчас кровать поплыла и закачалась. Прошка хотел отлепить от подушки голову, но не мог; в особенности томил его зеленый отсвет фонаря на потолке.

«Никого здесь нет, — подумал Прошка, — ни отца, ни матери; заехал я сюда и пропаду, как собака».

Прошка заплакал. Слезы облегчили его, и понемногу мысли устремились к тому, к чему он всегда возвращался, к светловолосой женщине, представлявшейся то на морском берегу, то среди пыльных манекенов швейной мастерской, то склонившейся к нему из окна автомобиля.

Видения эти путались с несообразностью, которую напустил Фалалей, и вновь Прошка тосковал, не зная, как выбиться из проклятой этой путаницы.

Наконец из-за печки вышел Фалалей и спокойно сел в ногах Прошкиной кровати, обхватив колено. Прошка отодвинулся, пристально глядя на хозяина.