Тупая езда

— Думаю, мне придется поехать и навестить его, — говорит Карен и продолжает: — Я не знаю зачем, он с нами никогда хорошо не обращался. Но дело в том, что она не может к нему поехать. — Карен указывает на лестницу, ведущую к маме. — Но ведь он никогда с нами хорошо не обращался, Джонти. Разве не так? Даже с Хэнком наш родной отец никогда не обращался хорошо. Он учил нас только плохому, да, Джонти?

— Да, да, он никогда не был хорошим отцом. Он все делал неправильно, — говорю я. — Точняк.

Лицо Карен, скрытое под светлыми волосами, совсем покраснело. Светлые волосы, да, раньше у мамы были совсем такие же.

— Он все равно наш отец, — говорит она, хотя и плачет пуще прежнего. — Что-то это все-таки значит! — Она смотрит на меня так, словно умоляет что-нибудь сказать.

Я не люблю смотреть, как девушки плачут. Вот Джинти, нужно отдать ей должное, совсем не плакса. Но Карен не такая. Постоянно плачет. Настоящий папа Генри любил говорить, что у нее глаза на мокром месте.

— В чем дело, что не так?

— Все не так в моей жизни! — всхлипывает Карен. — Я к ней привязана. — Она показывает на потолок, на мою маму, которая лежит наверху. — И меня ждет то же самое, — говорит она и разводит в стороны большими, мясистыми руками. — Посмотри, как меня разнесло! Как свинью!

— Нет, неправда!

— Да, так и есть! Никто никогда меня не полюбит!

— Полюбят, — говорю я. Но я вижу, что она мне не верит, и поэтому кладу руку ей на плечо и говорю: — Послушай, если бы я не был твоим братом, я бы тебя полюбил!

Даже не знаю, почему я сказал ей это, наверное, просто потому, что Карен добрая. Точняк, она всегда была добра ко мне, и она угостила меня пиццей, да, угостила. Когда ужасно одиноко и Джинти не разговаривает, хорошо, когда рядом есть кто-то добрый. Точняк.

Карен смотрит мне прямо в глаза и говорит:

— Пусть это тебя не останавливает… то, что ты мой брат.

Ее лицо сделалось совершенно серьезным, и мне это не нравится.

— Но у меня… то есть…

— Так ведь никто не узнает, Джонти. Если ты сделал что-то и это твой секрет, о котором никто больше не знает, это не считается плохим поступком. Как это может быть плохим поступком, если это не приносит никому вреда?

— Не считается…

— Не считается, если никто не знает. Да и кто может узнать? Кому это навредит? Мама спуститься не может. Никто не узнает. В этом-то и вся прелесть, Джонти! Никто не узнает!

— Никто… никто, точняк…

— Мне нужен парень. С тех пор как я растолстела, Брайан больше не заходит. Но ведь, оттого что я растолстела, я не перестала хотеть, Джонти…

— Не перестала…

Итак, мы перебираемся на диван, и Карен говорит:

— Только мы должны делать все очень тихо.

— Хорошо, — говорю я.

Мой грязная маленькая пипка с шишкой на конце уже затвердела, и Карен, расстегнув ширинку, берет ее в руку. Только делает она это не так мягко, как Джинти, и мне это не нравится.

А потом, с таким страдальческим выражением лица, она говорит:

— Давай, засади мне как следует, черт побери!

Я уже не рад, что ввязался, точняк, но, судя по всему, у грязной пипки другое мнение на этот счет, и Карен уже задирает юбку и снимает трусики, ее большие ляжки трясутся, как два дерущихся младенца. Я не хочу, чтобы она поднимала шум, ведь наверху лежит мама, поэтому я решаю просто быстро с этим покончить, да, я снимаю брюки и пытаюсь найти во всех этих жировых складках женскую дырку для секса. Это не так-то просто, совсем не как с Джинти, моей малышкой Джинти, но я выгибаюсь назад, толкаю, и Карен говорит:

— Не нужно меня целовать, Джонти, это же просто отвратительно, лучше сожми меня, сожми со всей силы… трахни меня, Джонти!

— Ага… — Я смотрю на кучу грязного белья на стуле, который стоит возле дивана, толкаю и сжимаю…

— Вот так, Джонти… у тебя сильные руки и большой член для такого маленького и худого парня… сильнее…

Меня беспокоит этот скрип, который издает диван. И тут я слышу маму:

— Что там такое внизу?

— ПРОС-ТО ДЖОН-ТИ… — кричит Карен.

— Отправь его наверх! Отправь его ко мне!

— ХО-РОШО… ОДНУ МИНУТУ!

— ДА ЧЕМ ВЫ ТАМ ЗАНИМАЕТЕСЬ!?

Карен начинает краснеть, как это делают многие девушки, когда они уже готовы пересечь финишную черту, как всегда называла это Джинти. «Не останавливайся, Джонти, пока я не пересеку гребаную финишную черту», — говорила она. Иногда Джинти говорит плохие слова. Мне самому такое не по душе, но еще хуже, когда так разговаривают девушки, точно, от этого одни неприятности. Но обычно я отвечал: «Да, Джинти, хорошо, да, ага, ага…» Но сейчас я с Карен, и она издает протяжный, громкий и визгливый звук. Да, вот такой звук. Да уж. Точняк.

А затем наступает тишина. Даже мама перестала кричать. Карен шепчет мне на ухо:

— Папа делал это со мной. Настоящий папа Генри, не Билли Маккей, он никогда ко мне не прикасался. Помнишь, как он вернулся в тот раз, папа Генри? Мне было лет двенадцать. Он делал это у меня в спальне, Джонти, поднимался посреди ночи. Он сказал, что не может больше с ней спать. Сказал, что теперь я женщина, потому что хожу в большую школу. Даже если я и не была женщиной, то с ним я почувствовала себя ею.