Тупик

В то же мгновение Гудрун и Рика выхватывают из корзин с цветами автоматы, итальянка кидает несколько дымовых шашек для острастки. Мы с моим «компаньоном» бросаемся с пистолетами в руках к инкассаторам, и я кричу:

— Всем лежать, руки за голову!

Все реагируют по-разному. Шофер бронированного грузовичка нажимает кнопку, и на окна его кабины с сухим щелканьем опускаются стальные жалюзи. Теперь он в безопасности и наверняка вызывает по радио полицию.

Охранник банка, этот смельчак, во весь рост хлопается на землю и даже зажмуривает от страха глаза. Второй охранник, тот, что прибыл с инкассаторами, начинает возиться с кобурой. Я стреляю в него, попадаю, наверное, в руку, потому что, уронив пистолет, он с воем катается по земле, зажав локоть.

Самыми ловкими, как ни странно, оказываются инкассаторы. Один с такой быстротой выхватывает пистолет, словно всю жизнь снимался в ковбойских фильмах, и разряжает в нас всю обойму. Одна пуля задевает мне ухо, другая впивается моему «компаньону» прямо в лоб, третья поражает итальянку в горло.

Гудрун открывает огонь почти одновременно и поражает обоих инкассаторов. Я хватаю сумки, забрасываю их в кузов и вскакиваю в кабину, Гудрун за мной. Последнее, что я вижу, раньше чем машина срывается с места, это Рика. Из своего автомата точным одиночным выстрелом она прикончила итальянку.

На полной скорости, под крики прохожих, мы вылетаем на дорогу и мчимся прочь от города. Добираемся до развалюхи, перекладываем деньги в продовольственные пакеты, и идем на железнодорожную станцию.

В город въезжаем в сумерки. Из окна поезда видим, что на дорогах идет проверка. Но проверяют лишь тех, кто выезжает из города.

Положение у нас невеселое. Явок нет, мы ведь здесь случайно. Придется рисковать. Расходимся по отелям, в конце концов, документы у нас в порядке.

Перед тем как распрощаться до завтра, я спрашиваю Рику:

— Зачем девчонку-то пристрелила?

Она пожимает плечами.

— Я видела — рана смертельная. Но перед смертью они могли из нее что-нибудь вытянуть насчет нас. Да и зачем ей мучиться. И потом в борьбе против системы возможно все, даже предательство своих…

И пошла, и пошла! Да, говорить она умеет не хуже, чем стрелять из автомата.

Вечером смотрю телевизор. Диктор сообщает о налете с массой ненужных подробностей. Все-таки итальянцы любят все приукрашивать. Выясняется, что мы забрали без малого шесть миллионов лир, что один инкассатор, отец двоих детей, убит, второй, холостяк, тяжело ранен, но выкарабкается (нет чтоб наоборот, жестокая все-таки дама — судьба, несправедливая). Убиты и двое налетчиков — мужчина и женщина, — как уже установлено, студенты из Болоньи. И тут, не веря ушам, я узнаю, что убиты они охранниками, мужественно вступившими в схватку с налетчиками. Ох уж эти итальянцы! Но нас это устраивает, а то, если «красные бригадисты» узнают правду, нам может не поздоровиться.

Утром встречаемся в каком-то кафе неподалеку от собора. Думаем, как быть дальше. В конце концов, решаем рискнуть. Я захожу на вокзал и оттуда звоню Франжье. Он подходит сразу же, словно только и делал, что ждал моего звонка.

Я долго молчу. Тогда он спрашивает:

— Это ты, Шарль?

Я бормочу в ответ:

— Ошибка, — и вешаю трубку.

Телефон шефа, конечно, прослушивают. Впрочем, кого только в моей благословенной стране не прослушивают?.. Да разве только у нас? А в Италии, Франции, Америке, Англии…

Всюду есть теперь гигантские электронные мозги, миллионные картотеки, где все записано, зарегистрировано, где о некоем Арндте, бывшем тихом студенте, а ныне опасном террористе, известно больше, чем я сам знаю о себе. И о Гудрун, моей нежной подруге, и о Рике, и о Франжье, знаменитом адвокате… И об Эстебане тоже. А о нем почему? Он ведь никого не убивал, не взрывал и, насколько я знаю, не собирается совершать насильственный переворот. Но он «красный». И поэтому отвечает за все беспорядки, которые происходили, происходят или могут происходить в стране, в Европе, в мире. И за все преступления «красных бригад» он тоже, конечно, в ответе. Они — «красные», он — «красный», а в деталях некогда разбираться. Раз «красный» — значит, виноват.

Я тогда задаюсь вопросом: почему? Почему наши уважаемые судьи, наши милые моему сердцу прокуроры и полицейские начальники, наши правители, официальные и неофициальные, куда больше боятся мирных демонстраций, в которых участвуют бабы, детишки и дряхлые старики, чем, скажем, нас, боевиков-террористов? Почему впадают в панику, слушая речи на профсоюзном собрании забастовщиков, и не умирают от страха, обнаружив один из наших тайных складов оружия?

Уж не потому ли, что один Эстебан с его речами, статьями и мыслями для них бóльшая опасность, чем вся наша организация?

В конце концов, с нами дело иметь неприятно, от нас пощады не жди. Но с другой стороны, ну отправим мы на тот свет пять судей и прокуроров, десять, двадцать. Одного миллионера, двух, трех. Но не всех же!