Тур — воин вереска

Беспощадно обирали народ команды фуражиров: то русские всё отнимали, лопатами гребли из закромов, увели лошадей и скот, забили птицу, теперь шведы всё подчистую мели; во все уголки заглядывал их острый глаз, всюду побывала ухватистая рука. И не убежать было, не скрыться от этих ушлых грабителей. Для лучшего фуражирования войска проходили сразу несколькими дорогами — дабы сделать пошире охват. Если подозревали, что хитрил крестьянин, что припрятал он еду и фураж, угрожали ему, хватали за грудки, а коли и далее молчал — били в морду. Крестьяне крепились, как могли: лучше получить в морду, нежели с голодухи подыхать. И терпели, утирая с лица кровь и горькие слёзы. А хлеб они прятали по-всякому: и в глухой чаще, в непроходимом кустарнике, в колючем ежевичнике, и в подполе, и на чердаках, но главным образом зарывали в землю. Фуражиры сначала мучили крестьян, устраивали им дознания не только с мордобитием, но и с пытками, но потом научились быстро находить спрятанное, ибо прятали хозяева хлеб большей частью недалеко от дома; фуражиры пробовали землю штыками — во дворе, в саду, в погребе — и довольно легко находили тайники.

Когда фуражиры забрали, что могли, что нашли, стали всё чаще наведываться мародёры. И если первые только спрашивали и били, то вторые готовы были, не спрашивая, убивать. Кабы не это, то фуражиров трудно было бы отличить от мародёров, а мародёров от фуражиров. Мародёры хозяйничали во дворе и в доме, рыскали по пустым амбарам, скребли по сусекам, нюхали в печи; орали друг на друга и драли глотки на хозяев, гремели пустыми котелками и подойниками, пинали оловянные миски, какие сами же сбросили с полок; смотрели за поясом у мужиков — не набилась ли под пояс мука, смотрели под ногтями у женщин — не налипло ли там тесто... И снова хватали несчастных за горло, выспрашивали, били, резали, кололи, рвали ногти и волосы, лили вонючую навозную жижу в рот и смеялись: по вкусу ли тебе, мужик, этот чудный шведский эль?

Тяжкие времена, тяжкие испытания. Страна не залечила раны ещё от прошлой войны[26], — но возможно ли вообще залечить такие раны, когда гибнет половина населения, когда цветущий край, могущий быть под благодатными небесами и щедрым солнцем счастливейшим из счастливых, богатейшим из богатых, обращается в пустыню и пеплом и смертью засеваются его поля? — а тут новые раны, столь же глубокие и болезненные. Не иначе со всех сторон, дальних и близких, налетели вороны, стая черна и несметна, и сели на церквях, на домах и на деревьях, и зловещим граем своим, как заклинанием, как проклятием, привлекли на земли, кажется, благословенные самим Богом на счастье, на добро, на благоденствие, тучу гибельных бед. Грает ворон на церкви — быть покойнику на селе, на крыше дома ворон каркает — быть покойнику в доме, а на дереве каркает ворон — быть покойнику в лесу. Сидели бессчётные повсюду, из-за гроба по ветру, но свету и по тьме пускали голоса, лихие беды по миру рассыпали, смотрели, головы считали — какие поклевать...

Всё гибнет и даже нет смысла трудиться, и опускаются руки, и гаснет надежда во взоре, и воли больше нет в сердце, и пресекается путь уже у порога — дошёл до завалинки, дальше некуда идти. Сел крестьянин, чёрные руки на коленях сложил, вздохнул и сам себе молвил:

— Утром просишь, чтобы настал вечер, а наступил вечер — не дождёшься утра...

Тяжкую думу думал. С какой стороны к этой думе ни подступись, а всё одно — без просвета.

Недолго он сидел один на завалинке. Сел рядом жид[27], руки белые на коленях сложил и с тоскою молвил:

— Тяжко. Утром просишь, чтобы настал вечер, а наступил вечер — не дождёшься утра...

Spioner