Турецкий караван

— Вот именно! Меня — в Чека, рассказываю то же, что Литовцев. Меня спрашивают: «Вы были его подчиненным, вместе служили в царской армии? Докажите, что вы не сообщники, иначе арестуем и вас!» Я — хохол, человек веселый, а тут, знаешь, приуныл. Что делать? Мое спасение, думаю, — Фрунзе. Если поверит мне… Личного контакта у нас не было тогда, все через старшего секретаря Сиротинского. Но вот захожу в кабинет, рассказываю Фрунзе все как есть. И кажется мне, что рассказываю неубедительно, мне не верит и он. Значит, пострадаю вместе с Литовцевым. А Фрунзе смотрит на меня своими голубыми глазами. Задает несколько уточняющих вопросов. Я как завороженный стою перед ним. А он и говорит: «Хорошо, товарищ Кулага, не волнуйтесь». Тут же вызывает комиссара, чтобы связаться с Чека. И скоро, смотрю, и Литовцев мой приходит в штаб — привел конвой. После разговора с Фрунзе освободили нас. Литовцев потом уехал в Москву, в академию преподавать. А меня Фрунзе определил секретарем в бюро писем… Потом, когда моя жена родила, помог даже молоко достать.

— Вот видишь, — сказал Ваня. — Он и мне нравится. Простой, разговорчивый. Он учит меня в шахматы играть.

— Иной командир кует свой авторитет, добиваясь преклонения, — продолжал Кулага, — другой вяжет дисциплиной, третий берет дипломатией, приспосабливается. А у нас в штабе, честное слово, какое-то отрадное содружество возникло. Именно отрадное! Приспосабливаться, дипломатничать? Уж очень у него богатая душа, чтобы идти окольными дорогами.

…Потом поезд бежал открытой целинной степью. Ваня заметил:

— Сколько земли, и вся без межей. Точно для артели.

Кулага прищурил один глаз:

— Межа, она тоже голубушка. Землю отмежевали твоему папе? Все, брат, чего-то ты рвешься в небеса. На своем наделе разве худо?

— Вот и видно, Фома Игнатьевич, что ты человек городской. Это здесь, на юге, земля без навоза родит, длинное лето, зимней стоянки скота почти что нет. А северная земля без соков. Ее кормить надо. Иначе сам будешь голодный. Шесть лет надо, чтобы поднять хозяйство, притом и на заработки в город ходить.

— Твои расчеты интересны, — сказал Кулага. — А почему не получилась у вас коммуна? Или артель?

— Шолецкая наша делегация поехала раз в уезд, возвращается: председатель уезда говорит, что к весне получим международную революцию, мелкие коммуны ни к чему, придется потом переходить на всеобщую, и будут упреки, почему сразу не сказали и меняете указания. Так лучше, пока снега нет, приготовляйтесь к общественной обработке земли, заготовляйте лес, а весной — вот тогда…

— Запутал вас, стервец! — сказал Кулага. — А тебе вот что скажу: грамотешки у тебя маловато. Рассуждаешь наивно, хотя экономические подробности даешь интересные.

— Я думал: кончим с белополяками, будет коммуна. Но тут Врангель. Думаю: кончим с Врангелем — тогда. Кончили с Врангелем — ни коммуны, ни Аннёнки, опять Хоромский властвует. Но теперь, думаю, он не долго будет властвовать. Хотя и нэп… Вернусь, и будь я проклят, если не организую в Шоле артель!

Нравился Ване, хотя и по другим понятиям, также родной брат командующего, врач Константин Васильевич Фрунзе, полный, с тихим голосом. Но краткие его слова были при том категорические. Он старался, чтобы красноармейцы не заболели в дороге сыпным тифом или какой-нибудь другой болезнью, в своем отделении вагона устроил настоящий лечебный пункт. Заметит, что кто-нибудь почесался, сейчас же подойдет, отвернет ворот гимнастерки или даже велит раздеться — нет ли следов от вшей. Всех просил при малейшем недомогании, при головной боли показаться ему. Советовал, как уберечься от заразы. Расспрашивал, кто чем болел раньше, был ли ранен, контужен, записывал фамилию и что-то еще. Пошел в кладовку Кемика, проверил, как начхоз хранит продукты. Посмотрел и сказал: «Тэк-с, тэк-с…»

СУЛТАН ФАТИХ ЗАВОЕВАТЕЛЬ

Все ближе горы Кемика… Он лежал на полке, закрыв глаза, и видел свою родину. Под плитами в одуряющей полыни могилы близких… Караванные дороги и тропы уходят в красноватую дымку персидских гор, к синеве Тавра.

Кемик будто услышал долгий звон колокольцев на шее верблюда-вожака, запах персиковых садов вокруг Эчмиадзина. Будто вознесло его на библейскую макушку Арарата, купался в снегах на Джанджурском перевале — ветер наметал сугробы. Затем будто прятался в церкви с конусной свинцовой крышей…

Черный камень туф, ревущий мутный Аракс, скалы, поющие ночью, мосты, построенные тысячу лет назад, тропинки среди раскаленных камней, монастыри с прохладными залами, хибары крестьян, на оранжевой земле — зола от костров, что жгли пастухи в островерхих шапках и с посохами; каменная, но родящая пустыня; буйволы, древние сохи; ковры, рис, хлеб на рынках; вода, бормочущая в арыках, — все это родина, в который уже раз омытая кровью своих сыновей…