Турецкий караван

— Грамотней кого… У меня три класса, а она еще в городе у дяди два года училась…

— Ну, ничего, когда встретитесь, ты ей выговор сделаешь! — гневался за друга Кемик. — Женский пол! Та, моя, тифлисская, что приезжала в Эрзерум, — я знал, что ничего у нас не выйдет. Характер! Идет — и будто одолжение делает камню, на который ступает. Женщина должна быть ласковой, послушной. А та, моя, каждый шаг — для себя, смотрит только на себя, на себя одну, точно в зеркало. Свет перевернись, она и не моргнет даже. Но твоя, я думаю…

— Не знаю, что и думать, — сказал Ваня. Грустно добавил: — Она хлеб приносила мне в поле… Любила… Но вот отец ее против… Но ведь она такая боевая, такая самостоятельная, чего хочешь достигнет, несмотря что отец… Если не отвечает, то либо не желает, либо мои письма не дошли…

— Факт, не дошли! Но дойдут!

Молча свернули в ворота-туннель, ведущие за толстую стену в старый город-крепость. Это — персидская «Бадкубе», короче «Баку», что означает «удар ветра». Оглядели снаружи дворец Ширванов, усыпальницу, пепельно-желтые кубы древних строений с куполами-чашами. Уходящая в небо каменная труба — это минарет. За пятьсот лет не шевельнулся ни один камень. Вошли внутрь, в судилище — восьмиугольный зал с галереей и с круглым колодцем в полу: в него падала и дальше по желобу катилась в море отсеченная голова; это видели зрители, стоявшие на галерее под навесом.

— Айда отсюда! — сказал Кемик, трогая свою голову.

В крепости улицы-щели крутились вокруг мечетей. Ни одного окна, редкие калитки. Вдоль стен проскальзывали, как тени, женщины в длинных одеяниях, укрытые с головой.

Через другие ворота Ваня и Кемик вышли к морю, и вот она, Девичья башня. С маяком. Каждый камень будто и не связан с другими, но крепко сидит.

У Девичьей башни метался кудрявый мальчишка с заплаканными глазами — на животе лоток с коробками папирос — взывал:

— Эй! Кому «Эхипетские»! Кому?

— «Египетские»? Давай, братик мой! — Кемик расплатился.

Тогда мальчишка и прокричал эту ужасную историю, как в древности один дикий властелин задумал жениться на своей же дочери, а девушка в горе попросила сперва построить ей башню; и когда построили — вот она! — та девушка взошла на самый верх и бросилась в море, вот сюда…

— Гляди, и с Аннёнкой что? — тихо проговорил Ваня. — Она резкая… И если отец все заставлял ее выйти за городского?.. Тоже у него характер — не отступает, сволочь!

Поднялись на верхушку башни — сто пятнадцать ступеней — не откроется ли дальнейший путь к границе? Но увидели только крыши Баку и окрестности, этот пестрый, нефтяной и фисташковый, с пустынными проплешинами край. На северо-востоке за синевой бухты слабо желтел песчаный берег Апшерона, похожий на крымский, если смотреть из-за Сиваша. Вспоминалось пустынное Присивашье с его верблюжьей колючкой и красными каплями солянки.

…Автомобиль катил от вышек к центру города. Над бортом машины виднелись буденовки Кулаги и Фрунзе. Фрунзе все думал о военной и политической обстановке… Надобно считаться с умонастроениями людей, даже таких, еще не видящих будущего, как Кемик. Уже в Дербенте в беседе с местными военными Фрунзе почувствовал, что кавказские товарищи взвинчены действиями Ангоры, подозрительными и непонятными: тринадцатого октября турки подписали в Карсе договор с советскими Арменией, Азербайджаном и Грузией, подобный Московскому. Но минула только неделя, и разорвалась бомба соглашения Франклен-Буйона. Коварство? Обман?

Этим умонастроениям Фрунзе ничего определенного не мог пока противопоставить. В деталях кавказцы, несомненно, лучше его знали обстановку. Но все же именно ему надо сделать так, чтобы тревога и взвинченность не ухудшили отношения еще больше. Кемика можно убедить, одного человека, — стало быть, можно убедить и многих, массу.

Автомобиль остановился у подъезда ЦК Азербайджана. Придерживая парадную шашку, Фрунзе легко ступил на тротуар. Секретарь Центрального Комитета Киров, как сидел в кабинете, без фуражки, в косоворотке, с улыбкой выбежал встречать, раскинул руки:

— Здравствуй, гардаш!

Это азербайджанское слово означает «брат»… За столом в кабинете Кирова сидели партийцы в кавказских рубашках с бесчисленными пуговками, в гимнастерках и френчах. Фрунзе тепло пожимал руки, тоже улыбался, застенчиво опустив голову, тихо говорил:

— Приветствую братьев-бакинцев, героев нефти. Керосинцу на дорожку нам не выделите малость, а? Как с добычей? Как качаете, товарищи дорогие?