Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества

А Луи, разумеется, никогда не был против того, чтобы я пела. Он вполне понимал и поддерживал меня, однако мне было лишь восемнадцать, и моя душа – душа подростка – все еще просила веселых игр и забав. Внезапно я полюбила общество и, перестав стесняться и думать о том, что недостаточно хороша для этих людей, открыла для себя множество новых развлечений. Луи же был слишком серьезен, слишком сдержан, чтобы принимать участие в придумываемых мною развлечениях. Впрочем, Луи никогда не был против гостей дома, но сам не участвовал в домашних спектаклях и представлениях, всегда оставался среди зрителей. С отстраненной, слегка снисходительной улыбкой он наблюдал за нами, и иногда на его лице даж проскальзывал искренний интерес.

Мой друг Иван, которого я повстречала в России, был полной его противоположностью, с радостью участвуя во всем, что устраивалось у нас дома, играя с детьми и охотничьими собаками, он ползал на четвереньках, мог ради развлечения надеть на себя цветные лоскутья, прекрасно перевоплощался во время наших самодеятельных представлений, иногда заставляя меня задыхаться от смеха. Два года, что я провела в России, мы были неразлучны. О, я была вполне счастлива, имея такого мужа и такого друга.

Глава 7. Проклятая цыганка

Моя мать была сразу настроена против Полины, едва узнала, как мы подружились с ней. Называла она ее не иначе, как «проклятой цыганкой», ибо никакого эпитета хуже выдумать не могла или же воспитание не позволяло ей произнести его вслух.

– Никак не могу понять, что ты в ней нашел?! – бесконечно твердила она. – Сажа да кости и больше ничего!

Живя в своем петербургском доме, она, разумеется, видела, что происходит, видела, как увлечен я Полиной, замечала, насколько реже стал я бывать в гостях в ее петербургском доме, и отчаянно, бешено ревновала. Не видя всю жизнь любви от отца, дяди и мужа, она теперь лишалась и любви сына, чего уж конечно не могла спокойно перенести.

Как и все петербургское общество, она не могла не побывать на концерте Виардо, но восторгов по этому поводу вслух не выражала. Тем не менее, мне рассказывали, что наедине с приятельницей она с мрачным, угрюмым восхищением воскликнула как-то:

– А и хорошо же поет проклятая цыганка!

Но и такая сомнительная похвала из ее уст была бы невозможна в моем присутствии. Впрочем, присутствие мое в ее доме становилось все более редким.

Однажды, входя в дом, я услышал громкий голос maman и свое имя. Неслышно скинув пальто, я успел застать конец разговора:

– …Иван у своей певички днями и ночами пропадает! Ко мне и не заглядывает! А ведь она – замужняя дама, муж у нее – не последний человек, не совсем пропащий, чтоб такое терпеть. Нет, скажите на милость, подружились они! Охотится вместе с Иваном, восхищается русским гостеприимством и вообще Россией, которая с таким восторгом принимает его жену… Неужто не видит, что Иван совсем голову потерял? Или видит, но решил, что внимание богатого русского барина им не повредит? А Иван-то… как он мог?! Это ж надо же! Так себя забыть!..

Развернувшись на каблуках, я вышел из дома, хлопнув дверью. Говорить такое про Полину – каково?!

В другой раз я услышал, как она говорит кому-то:

– Вот уж полюбится сатана пуще ясна сокола… Ну что он в ней нашел?!

Я и сам частенько задавал себе этот вопрос, однако ответить на него не мог или не хотел, грешным делом во время бессонных ночей задумываясь, уж не приворожила ли вправду меня эта цыганка?.. Я чувствовал всем существом, что красота этой женщины иная, не такая, к какой привыкли мы все. Тот самый огонь, мерцающий в сосуде, ее красота была не то в ее глазах, не то в глазах смотрящего… Позже, думая о загадке ее невообразимой притягательности, я часто вспоминал стихи Теофиля Готье:

Она худа. Глаза как сливы;
В них уголь спрятала она;
Зловещи кос ее отливы;
Дубил ей кожу сатана!
Она дурна – вот суд соседский.
К ней льнут мужчины тем сильней.
Есть слух, что мессу пел Толедский
Архиепископ перед ней.
У ней над шеей смугло-белой
Шиньон громадный черных кос;
Она все маленькое тело,
Раздевшись, прячет в плащ волос.
Она лицом бледна, но брови
Чернеют и алеет рот;
Окрашен цветом страстной крови
Цветок багряный, красный мед!
Нет! С мавританкою подобной
Красавиц наших не сравнять!
Сиянье глаз ее способно
Пресыщенность разжечь опять.
В ее прельстительности скрыта,
Быть может, соль пучины той,
Откуда, древле, Афродита
Всплыла прекрасной и нагой!