Тургенев (неоконченная книга)

Очень характерен и прием, посредством которого Тургенев переводит Гамлета из реального мира в идеальный. И на этот раз, как всегда, Тургенев не позволяет себе поступать, как ему вздумается. В качестве образованного человека он, осуждая Гамлета, не забывает ни одной из форм современного западного судопроизводства, не то, что Достоевский и Толстой, которые в таких случаях, словно назло Европе, нарушают все обычные условности. Тургенев исходит из общепринятой и потому не требующей доказательств предпосылки, что Гамлет — не простой человек, а т и п, т.е. нечто абстрактное, не существующее, и что Шекспир, рассказавши нам трагедию Гамлета, хотел только показать на вымышленном примере, к каким печальным последствиям приводит анализ за счет воли. Делая такое заявление, Тургенев был совершенно спокоен: ответственность падала не на него, а на европейскую науку. И в героях собственных романов он видел только "типы" и был убежден, как и все в Европе убеждены, кажется, до сих пор, что задача художника именно в том и состоит, чтобы изображать "типы", что художественное произведение должно давать материал для общих выводов, ну, а какие же общие выводы можно сделать по поводу жизни одного человека. И затем, не всегда прилично, морализуя, сообщать действительные, а не абстрактные переживания человека.

Все эти соображения представлялись ... (Западу) ... столь очевидными, что даже по поводу Гамлета Тургеневу, как и европейским критикам, не пришло в голову, что Шекспир никогда и не думал об изображении типа. Правда, некоторые гамлетовские черты в наше время стали общераспространенными, но это чистая случайность, и в этом достоинство знаменитой трагедии. Лир — личность вполне исключительная, а все-таки трагедия "Король Лир" не менее замечательна, нежели "Гамлет".

Шекспир, как и всякий великий художник, в своих произведениях задумывался не над "вопросами", а над судьбой отдельного человека — смелость, которая кажется безумием людям меньшей творческой силы. Многочисленные подражания образцу Шекспира обыкновенно не замечают этого ничтожного на вид обстоятельства. Чтобы добыть искру, нужно изо всей силы бить молотом по камню. При этом происходит большой шум, и многие склонны думать, что большой шум гораздо важнее, чем маленькая искра. Оттого-то часто писатели, наговоривши громких слов, глубоко уверены, что исполнили свое святое назначение, и очень дивятся, видя, что не все разделяют их восторги, что многие бегут от них или затыкают уши. Знаменитый шиллеровский вопрос — как возможно испытывать наслаждение от трагедии, имеет своим источником это недоразумение.

Ответ может быть только один: трагедия доставляет наслаждение лишь тем, кто любят громкий шум. Если бы самому Гамлету, уже видевшему духа отца, пришлось присутствовать при представлении "Гамлета", он бы испытал мало радости. Он бы рыдал как безумный и, если бы все-таки не ушел из театра, то отнюдь не потому, что ему было бы приятно смотреть на представление.

Так что несомненно, Шекспир не задавался целью изобразить "тип". Теория "типов" придумана людьми, у которых нет охоты идти вслед за поэтом в ту область вечной тьмы, которая называется трагедией. Они хотят не понять, не изследовать трагедию, а п р е д у п р е д и т ь ее. Для них художественное произведение есть предлог для морализирования. Прочитавши Гамлета или Лира, они размышляют о том лишь, как бы так устроиться, чтобы в жизни было поменьше или даже совсем не было трагических столкновений, ибо — в этом они нисколько не сомневаются — трагические люди есть люди окончательно погибшие. Единственная польза, которую они могут принести — о пользе никогда у нас не забывают — это своим примером дать урок другим. Гамлет, например, слишком много думал — и додумался до того, что стал ни на что не способным. Смотрите на него, люди, и не давайте мысли слишком много воли, она вас заведет Бог знает куда.

Но попробуйте спросить критика, так уверенно рассуждающего о трагедии, был ли он когда-нибудь в тех областях, о которых говорит. Может быть, вопрос его сначала смутит. Но ненадолго. Он сошлется вам на "науку": наука запрещает человеку переходить за известную черту. Ну, а наука — "опыт всех времен" — разумеется, знает, что она говорит. Даже философия, т.е. наиболее полное выражение человеческой мудрости, держится пределов, указанных ей наукой: какие же еще возможны сомнения!