Тургенев в русской культуре

«Довольно» тоже обращено не в сентиментально-романтическое прошлое литературного процесса, а в лирико-философское будущее и предваряет целый ряд сочинений такого рода, начиная с «Так говорил Заратустра» Ф. Ницше. Стилистическая основа здесь не подражательность готовым образцам, а исповедальность, не завуалированная объективированным образом или эстетической позой и потому уязвимая. В том-то и дело, что «казенный припадок байроновской тоски, гримаса из Гейне, что-нибудь из Печорина» – это совершенно не по адресу, а вот «базаровский» скептицизм, базаровская нетерпимость к прямым и противоположным общим местам (формула «нет виноватых» действительно означает «нет и правых» [ТС, 9, с. 119]), «базаровский» трагический взгляд на мир и человека в нем – все это действительно выражено здесь прямо, без прикрытия сюжетными перипетиями и хара́ктерными чертами конкретного персонажа. Не исключено, что насмешливые отсылки, профанирующие и стандартизирующие выраженные в повести чувства, – ответ Достоевского на содержащуюся в ней самой отсылку к Гофману, которая должна была ему категорически не понравиться, ибо в определенной степени отрицала смысл его собственной художественной стратегии: «Увы! не привидения, не фантастические, подземные силы страшны; не страшна гофманщина, под каким бы видом она ни являлась… Страшно то, что нет ничего страшного, что самая суть жизни мелко– неинтересна и нищенски-плоска» [там же, с. 118]. Каково это было читать тому, кто настаивал на фантастичности самой обыденной жизни! Каково было читать идеологу, провозглашающему всемирную отзывчивость русского народа, призванную спасти мир, идеологу православного мессианизма, что народы, «как крестьянские мальчишки в праздничный день, барахтаются в грязи из-за горсти пустых орехов или дивятся, разинув рты, на лубочные картины, раскрашенные сусальным золотом» [там же, с. 122].

«Упоение Достоевского» (Ю. Иваск) жизнью, борьбой, поисками pro и contra затмевало от него смерть – Бахтин это очень точно вычитал в его мрачных романах: все еще впереди и всегда будет впереди – это отрицание смерти. Тургенев же бросал взгляд поверх всего того, что занимало Достоевского и обеспечивало ему и его героям ощущение личного бессмертия. В романе «Идиот» Достоевский тоже заглянул в немую бездну, но с тем большею страстью возвращался он обратно, «домой», тем яростнее и неистовее вгрызался в посюсторонние проблемы.

Что касается раздражения Достоевского от обилия великих имен в тексте Тургенева, то оно столь же неправомерно, как раздражение точностью наименований растений и птиц, – великие имена были той культурной средой, в которой Тургенев так же естественно и свободно себя чувствовал, как в природе.

Удовлетворив свое мстительное чувство вложением в уста Кармазинова претенциозно-бездарной чепухи, Достоевский изгоняет красного, как рак, «гениального писателя» не только со сцены, но и из романа, освобождая площадку для Степана Трофимовича Верховенского, которого, между прочим, тоже оснащает одной из идей повести «Довольно», но в этом случае используемой не в пародийном, а в возвышенно-комическом ключе. Об этом скажем ниже.

Г. Померанц высказал мысль, что «в глубинном плане “Бесов” Степана Трофимовича Верховенского нет»[233]. Полагаем, что он обознался: не Степана Трофимовича Верховенского, а «великого писателя» Кармазинова нет в глубинном плане «Бесов». Но обознался не случайно: Кармазинов – это во всех смыслах поверхностная, плоская, вторичная фигура, карнавальный двойник Верховенского-старшего, оттянувший, взявший на себя весь поначалу предназначавшийся последнему идеологический и личностный негатив, чтобы освободить этого единственного по-настоящему живого героя романа для выполнения чрезвычайно важной романной миссии.

§ 3. «Западники и нигилисты требуют окончательной плети»