Турция. Записки русского путешественника

Но мы оставляли эти открыточные красоты, потому что мечтали увидеть не их. На выезде из старого Телмеса мы еще успевали взглянуть на неизменные здесь театр и скальные гробницы. Театр медленно уходил в землю, зарастал, словно на него натягивали по окончании спектакля дерновый ковер, и сбивался больше уже на какой-то запущенный деревенский стадион. А гробницы кичились имперскими именами, ионическими колоннами, вытесанными в скале, иллюзией кованых врат. Но ворота были разбиты и взгляду за фасадом этой роскоши представала жалкая нагота тесной, часто загаженной пещеры, ничем не отличающейся от бедных гробниц рядового ликийца.

Это на земле и при жизни ты император и тебе ставят статуи в соседстве с Зевсом. И возливают вино и воскуривают фимиам, как, по описанию Плиния Младшего, положено было перед статуей Траяна. Или посылают твоим изображениям воздушные поцелуи обожания (на замеченного в уклонении от таких поцелуев — тотчас донос, доносчику же — имущество обвиненного). Там, за последней колоннадой и царственными вратами, тебя встретит тот же Харон, что перевозит через Лету и последнего бедняка. А христианин так и вовсе знает, что именно последние будут первыми в свете нетления, а первые еще неизвестно где.

А торопились мы в старый греческий город Кармелисос, на календаре которого нет даты рождения, ибо она теряется в дохристовой дали, но есть дата смерти — 30 июня 1923 года, когда город с двадцатипятитысячным населением в один день оставил свои очаги и переехал в Грецию. Ататюрк строил новую единую Турцию и не мог позволить грекам, как они того хотели по праву долгой жизни в этих местах, отнять западную Анатолию. Бескровно, но непреклонно греки были возвращены в родимую землю, которой они могли не помнить, потому что пришли сюда еще с Александром Великим.

Что можно унести с собой в один день из двух-тысячелетней истории? Только свое вчера и сегодня. Добро заберет пришедший сюда новый человек, а память возьмет земля. Турки не стали селиться в оставленном городе, понемногу обживаясь внизу у его подножия. А город отдали ветрам, дождям, зною, жестким кустарникам, травам и камню, который здесь убедительнее всего доказывает, что растет так же естественно, как дерево.

Мы потом часто будем видеть в руинах античных и византийских городов, как дерево и камень то любяще, то враждебно врастают друг в друга, становясь какой-то новой природой, автором которой может числить себя история. Здесь камни растут скорее деревьев в опустевших домах, где чернеют в левом углу (в правом была икона) иногда чудно украшенные очаги, вокруг которых шумели поколения. Рождались и росли дети, дремали старики, а ночами грели старые бока греческие домовые. Еще нет-нет да и мелькнет нарядная ставенка, измытый дождями стул или половинка двери да вечный спутник жилья — битая глиняная посуда. Но больше дома уже используются как загоны для овец, коз и коров, и оживляют этот некрополь только птицы, пролетающие сквозь окна, крики петухов, да иногда страшное мычание запертого быка, как архангельская труба все длящегося здесь Страшного суда.

Турки украсили эту нечаянную Хиросиму поэтическим именем «Долина безмолвных фей». Днем солнце милосердно загораживает трагедию веселым теплом и светом. Но с приходом темноты город становится призраком, вскипает неслышными слезами, задыхается от воспоминаний и делается понятно, почему новые хозяева земли не хотят воспользоваться его стенами. Феи этого города безмолвны, потому что онемели от ужаса. И запоздалый прохожий старается не смотреть в сторону городских стен. Люди на ночь покрепче запирают двери и поярче зажигают лампы, чтобы холодные тени не затопили их улиц и не отняли сна.