Турция. Записки русского путешественника

И как не вспомнить евангельское «если зерно не умрет, не даст плода». Омертвел этот некогда живой камень, но созиждется на нем, хоть не в этой земле (хотя почему не в этой — вся земля Господня!), новая церковь, засевается новое поле жизни. И когда мы возвращаемся, Святитель снова на носу лодки глядит, глядит на оставляемый нами свой дорогой остров.

И лик его светел.

Часть X Молитва камня

Утро

Февраль все-таки сказывается. Утром трава седеет, но уже часам к десяти от заморозков ни следа. Солнышко греет, как у нас в конце мая, а то и в июне. Мы едем в Патару, но по дороге как-то грех не навестить малые античные города Ликии, знавшей по очереди власть хеттов, персов, Александра Великого и Рима. Каждая культура торопилась заселить эту землю своими богами, которые разошлись теперь по музеям и с грустью вспоминают ночами дни своей власти и всесилия. А тут уж остаются одни «оседлые» камни.

Первым по дороге будет Тлос. Русский путеводитель вздохнет, что «единственным доказательством существования города являются образцы клинописи и монет, обнаруженные при раскопках». Не верьте, потому что первым доказательством существования города будет он сам. Прежде всего — акрополь, высящийся над неизменными (хочется сказать «типовыми») ликийскими гробницами. Вырастающий из них, словно их население и есть воинство, власть, торговля, жизнь и молитва. Отведут дневную службу — и вниз, «по домам». И вот он длинный, непривычный нашему зрению, с еще целыми рядами скамей стадион у подножья акрополя, где носились квадриги местных Аполлонов и состязались богоравные атлеты под взглядами «лилейнораменных» дев, каких мы уже чуть можем представить ослабленным зрением по стремительным фигурам краснофигурных ваз и кратеров. Только теперь крестьяне предприимчиво засеяли его ячменем — не пропадать же такой прекрасной полосе земли, отнятой у повсеместного здесь камня, раз уж Зевс-громовержец, и Феб, и Афина Паллада остались только в камнях соседнего театра.

Земля, однажды вздохнув, тяжко приподняла театр и осыпала часть рядов и сцену с ее орлами и крылатыми героями, но на большее ее силы не хватило — слишком велики камни, слишком могучи арки входов. Но что непосильно землетрясению, подвластно времени и забвению. Пасутся на арене овцы и козы, козлята по-ребячьи бегают по поверженным колоннам да точит камень говорливый ручей, сверкающий под стенами театра, весело-живой и легкий посреди смерти и тяжести. От «нашей» церкви уже одни чуть читающиеся стены, дикие заросли — не продраться. Зато термы в слоновьем шаге арок, в шествии сводов, в незыблемой толщине стен все хранят ужасное величие Рима, как поступь неостановимых когорт под водительством закованных в бронзу стратигов и комитов. По одним этим подавляющим руинам видно, что такое была Римская империя, что вообще такое империя в своем расцвете и торжестве, способная остановить солнце. Арки обнимают горы, далекие поля и деревни внизу, облака и птиц, словно свое подвластное «имущество». Не термы, а тюрьмы все того же не оставляющего нас Пиранези, в которые заточено само подавленное, лишенное власти время.

А указатель у входа в акрополь искушает гробницей Беллерофонта. Вот, значит, где лежит этот победитель Химеры, заточенной в Олимпосе, вот где он оставил своего крылатого Пегаса и сошел «под вечны своды». Однако, приглядевшись к барельефам — этим каменным иллюстрациям к нынешним путеводителям, — не найдешь ни крылатого коня, ни бедной Химеры с телом козы, головой льва и хвостом дракона, а только крепкие мужики бьются с другими крепкими мужиками в крике короткой злой схватки. Видно, Беллерофонт предпочел продолжить свой полет на Пегасе в родной мифологии, оставив Тлосу право заманивать туристов своим именем, чтобы жить с процентов олимпийского бессмертия, оживляя потерявшие историю руины. А лежит тут какой-нибудь храбрый вояка из квесторов и легатов Рима, захотевший оставить потомкам каменную «фотографию» своих побед.