Тусовщица

Но в выражении ее лица я замечаю что-то такое, чего никогда прежде не видела. Дело в том, что Стефани самый толерантный человек из всех, кого я знаю, потому что мирится с моей депрессией, истериками и негативным отношением ко всем, как никто другой, — и, как бы я себя ни вела, на ее лице всегда написано всепрощение. Но сейчас она сверлит меня таким ледяным взглядом, будто совершенно не желает меня понимать и уж тем более проявлять ко мне терпимость. Ясное дело, что если бы я была в состоянии соображать, если бы мне не нравилась эта песня и мне не захотелось бы секса — то до меня дошло бы, что Стефани вряд ли будет приятно увидеть, как мы с Гасом целуемся. Но почему-то такие вещи доходят до меня, когда уже слишком поздно. Она бросает на меня уничижающий взгляд и начинает спускаться вниз по лестнице. Я как ненормальная бегу за ней.

— Стеф! Стой! Можно с тобой поговорить? — кричу я на бегу. Гас следует за мной.

Стефани смотрит мимо меня на Гаса и говорит:

— Пойдешь со мной. — Хватает его за руку и выводит на улицу. Я остаюсь в полном одиночестве, чувствуя себя еще более ничтожной, чем грязь под их ногами.

Потом я одна брожу по залу с ощущением того, что Стефани, Джейн, Гас и Дэн ушли все вместе и сейчас поливают меня грязью. Может, это просто паранойя, из-за коки? Сходив в туалет еще раз, уже в одиночестве, я начинаю думать о том, что это — самая ужасная ночь в моей жизни, что мне, наверное, лучше сейчас попытаться добраться до дому и лечь спать.

Но когда я выхожу на улицу, то вижу, что на Темпл-Хилл-Драйв, судя по всему, разыгралось настоящее побоище: бродят копы, отовсюду стекаются подвыпившие люди, изредка забредает какой-нибудь случайный прохожий. Меня несет вместе с толпой, которую оттесняют копы, и я понимаю, что среди всех этих знакомых лиц нет никого из моих друзей. Тут меня охватывает паника.

И в это время, когда я стою и ищу глазами хоть кого-нибудь из знакомых, мимо проходит Адам.

— Эй! — взволнованно кричу я и в отчаянии хватаю его за куртку.

— Что здесь происходит? — спрашивает он, обнимая меня.

— Копы тут всех разгоняют, я не могу никого найти, а это место оккупировали ассистенты всевозможных агентов, — объясняю я, показывая на столпотворение перед домом. — А почему ты так поздно?

— У меня только смена закончилась, — отвечает он, и я вспоминаю, что он безработный актер, вся жизнь которого — это смены, перфокарты и чаевые. Но я так рада, что встретила хоть кого-то из знакомых — пусть и того, кто бросил меня у камина и не попрощался со мной наутро, когда мы виделись в последний раз, — что забываю про свою обиду.

Адам окидывает взглядом людей и вдруг говорит:

— Это походило бы на одно из творений Сартра, если б ему захотелось воссоздать мое собственное видение преисподней. Может, уйдем отсюда?

И привожу его к себе домой, потому что в полночь с субботы на воскресенье больше идти некуда, чувствуя, как снова становлюсь оптимисткой, потому что еще есть возможность спасти вечер.

— Сейчас вернусь, — воркую я, оставив его в гостиной, где он гладит одну из моих кошек, и направляюсь в спальню. «Надеюсь, он ни о чем не догадается и решит, что я просто пошла в туалет», — думаю я, снимая со стенки репродукцию с изображением местечка Гретна-Грин[25] в рамке, которую купила во время поездки в Англию с родителями десять лет назад, — и высыпаю на стекло немного «алекса». Быстро вдыхаю четыре дорожки, потом смазываю указательный палец и натираю им десны: это то, что моя подруга Лайза называла «ням-ням», когда мы с ней еще в школе воровали коку у ее отца. Я зажигаю сигарету и, чувствуя, как кока начинает поступать в кровь, возвращаюсь в гостиную, где Адам продолжает играть с моей кошкой.

— Знаешь, а я на тебя ужасна злая, — говорю я, подходя к нему и усаживаясь рядом.

— На меня? — спрашивает он. Жестом показывает на мою сигарету и выпрямляется. — За что?

— За что? Да за то, что сначала ты говорил, что хочешь забрать меня из этой грязной голливудской сцены, а сам оставил лежать у камина, даже подушку под голову не подложил и одеялом не накрыл и не попрощался, когда я уходила, — отвечаю я, поражаясь тому, с какой легкостью все эти подробности слетают у меня с языка. Я, вообще-то, обычно стараюсь не показывать себя существом ранимым, но «алекс» заставил меня позабыть о подобных вещах.

— Ох, Амелия, Амелия, — говорит он, откидываясь на спинку кушетки, а на его лице вдруг появляется нежная улыбка. И я вдруг замечаю, что у него горят уши. Интересно, это я его так сильно смутила?

Но тут он уверенно смотрит мне прямо в глаза.

— Я держал тебя, когда ты уснула, но потом ты оттолкнула меня и перекатилась на пол, — говорит он. — Я пытался подложить тебе под голову подушку и накрыть тебя одеялом, но ты их отпихнула. Ну, а потом… — он снова затягивается моей сигаретой… — я смотрел, как ты спишь, и думал о том, что это самое прекрасное зрелище из всех, что я когда-либо видел.