Тут и там. Русские инородные сказки - 8

У женщины, страдавшей частичной потерей памяти, не было никаких документов, кроме рекомендательного письма доктора Млынека к профессору Боденхаймеру, впрочем, никакой рекомендации не содержавшего. Просто доктор Млынек передавал привет своему старому венскому другу профессору Боденхаймеру и сообщал, что остался в живых. Как ее звали, она не помнила, совершенно не помнила ни свою семью, ни каких-либо окружавших ее людей. При этом она помнила улицу Йерузалемску в Праге, совершенно точно зная, что это была именно Прага, что улица, залитая ярким летним светом, это Йерузалемска улица, ведущая к саду, за которым расположен железнодорожный вокзал. Помнила еще Пороховые ворота, их рассыпчатое звучание: «прашнабрана», их башенку-перечницу, которую она в воображении всегда видела курящейся сладковатым легким дымком. Где она была, пока не ушли немцы, женщина тоже не помнила. Видимо, где-то пряталась, ведь на ее исхудавшей руке не было лагерного номера. Еще ее голову сверлило навязчивое воспоминание о принадлежности к какой-то группе, о том, что кто-то неузнаваемый, но похожий, скажем, на двоюродного дядю, говорит «мы» и «такие, как мы», имея в виду себя, ее и еще каких-то людей, выбивает трубку в потухший камин и при этом находится от узнавания на расстоянии не то что вытянутой руки, но тончайшего листа папиросной бумаги. Этот лист она помнила прекрасно, он прикрывал иллюстрацию в книге, причем и сама книга, и эта иллюстрация располагались на том же уровне памяти, что и неузнаваемый дядя, — за тысячи километров от листа папиросной бумаги, силой статики притянутого к странице с иллюстрацией и несдвигаемо плотно, насмерть припавшего к ней. В остравском госпитале, где она провела несколько дней, чешские и немецкие слова и целые фразы часто всплывали из прошлого. Однако они не возвращали ей ни ту, ни другую речь, хотя она способна была понимать окружающих и вполне адекватно реагировать, пользуясь тем немногим, чем владела. Ей объяснили, что она, судя по всему, еврейка. «Ищите своих, — посоветовал доктор Млынек, — может быть, вас кто-то узнает в Праге или в Палестине». Она добралась пешком до Праги и пошла в синагогу на Йерузалемской улице, ничего не узнавая. Там ее и подобрал Узи, отправлявший молодых людей в место, которое он с придыханием называл Эрец-Исраэль, — вниз по Дунаю до румынской Констанцы, а оттуда по морям. У нее появилось имя Рут, которое она выбрала из десятка предложенных Узи вариантов.

В кибуце Дегания Рут не узнал никто. Быстрота, с которой она приобретала новую, третью свою речь, удивляла ее учителей. Ирма Зингер, писавшая истории для детворы из кибуца, говорила, что завидует ее произношению: «тов мэодд», не то что у нее самой: «тофф меоть». Но мы не станем рассказывать про Мирьям Зингер, хотя она, конечно, заслуживает ничуть не меньше внимания, чем наша героиня, и нам было бы что о ней рассказать, ну, начать с того, что у нее было целых два имени: Ирма и Мирьям, а кроме того, сам Франц Кафка благосклонно отметил ее первую сказку, и Карел Полачек… Нет, воистину, дар рассказчика есть дар отсечения всего лишнего!

Так что мы и не станем больше вспоминать про кибуц Дегания, а вместо этого обратимся к Иерусалиму, потому что однажды утром Рут навсегда оставила кибуц и отправилась в Иерусалим. Теперь у нее было нечто вроде документа, выданного в кибуце на имя Рут Исраэли. Эта бумага не годилась для мандатных властей, но вместе с письмом доктора Млынека делала свою обладательницу несколько более реальной, чем прежде. К тому же Рут Исраэли подкормилась и окрепла — стала, по словам Ирмы, походить на живого человека, «дома ле-ищ хай».

Увы, профессор Боденхаймер именно в это время отправился в Лозанну на международный конгресс по истории естественных наук. Вот почему столь замечательный зоолог выпадает из нашей истории, словно нам совершенно нечего о нем рассказывать, что на самом деле абсолютно не соответствует истине, поскольку уже его рождение было отмечено поздравительным письмом от самого доктора Герцля. Но у нас просто нет выбора, мы обязаны оставить в покое не только Герцля и Макса Ицхака Боденхаймера-старшего, получившего это письмо, но и профессора, нареченного, как и Ирма Мирьям, двумя с трудом сочетающимися именами: Фридрих и Шимон, хотя это именно профессорское исследование опровергло утверждение библейских критиков об анахронизме упоминания в книге Бытия верблюдов как домашних животных. В конце концов, приняв приглашение на конгресс и впервые отправившись в послевоенную Европу, он по собственной воле покинул эту историю, в которой иначе мог бы принять участие.