Тут и там. Русские инородные сказки - 8

Время продолжало идти в привычном для людей направлении, или им, по крайней мере, так представлялось. Объединенные нации, посовещавшись, решили между собой то, что решили. Закончилась война за Независимость. Старый город оказался в руках короля Иордании вместе с виа Долороза, на которой прежде располагалась лавочка сапожника, где родился и вырос Йосеф. Ирма Мирьям Зингер пару раз пыталась навести справки о Рут Исраэли, но ее попытки успехом не увенчались. Профессор Боденхаймер ничего о ней не слышал. В отремонтированной глинобитной пристройке к белому дому на улице Ципори жило многодетное семейство иракских беженцев — семь человек в двадцати пяти метрах.

Попади эта история в руки опытного журналиста из тех, которые пишут в субботних приложениях о разнообразных превратностях жизни и сложных людских судьбах, он дал бы ей ход под заголовком «Круг замкнулся», и читатели остались бы вполне довольны, произнесли бы несколько многозначительных, то есть ничего не означающих, фраз вроде «пути господни неисповедимы», несколько междометий, начиная с «ну и ну» и кончая вовсе уже отрывочными звуками, и в тот же день забыли бы о прочитанном. Но автор, который рассказывает нам эту историю, метит выше. Он, видите ли, вознамерился заронить в душу читателя какое-то сомнение, какое-то недоверие к рассказу, который сам написал, словно в этом-то и состоит вся суть. Делает он это, надо сказать, пользуясь запрещенными приемами — нарочно смещает какие-то детали так, что они теряют связность, а вместе с нею и достоверность. Например, совершенно неясно, что это за Мартина Кокотова, какое отношение она имеет к королевскому ткачу Кокоту? Кто она ему — дочка, внучка, прапрапраправнучка в семнадцатом колене? Может быть, супруга? Была же у него супруга, пани Кокотова, ну а поскольку со временем в этой истории все равно происходит невесть что, кто возьмется утверждать, что Мартина — это не она? Иначе как бы старик мог ее узнать, если с тех пор не бывал в Праге? Но, с другой стороны, ни сам королевский ткач, ни его жена евреями, судя по всему, не были. Впрочем, и по поводу Рут Исраэли ничем, кроме предположений, пусть и кажущихся весьма вероятными, мы не располагаем, точно так же, как и по поводу семьи ткача. Где сказано, что он был христианином и ходил, скажем, в костел? Или, например, старик Йосеф — можно ли считать его евангельским персонажем, прозванным в апокрифах и легендах Вечным Жидом, Агасфером, Картофилосом и Буттадеусом, или он не более чем выживший из ума поздний сын сапожника Мотке Прагера и болиссы Ракели? Никто из нас об этом ничего не знает и не узнает уже никогда. Автору, естественно, это наше незнание доподлинно известно, и он использует его для создания этакой туманной атмосферы. Тут же возникает законный вопрос — а зачем ему требуется такая нездоровая атмосфера, подрывающая веру читателя в происходящее, мешающая ему кивать и поддакивать рассказчику?

Постойте, постойте… Он же только что заявил, что история эта (эта, господа, эта, а не какая-либо другая, именно эта!) была бы совершенно приемлема в изложении некоего опытного журналиста. Неужели он намекает на то, что журналист этот исказил бы факты, которые с таким трудом поддаются пониманию, подтасовал бы что-то для большей связности? Неужели этот автор способен не моргнув глазом посягнуть на доброе имя честного профессионала?! Кстати, как зовут этого журналиста? Кого он сделал своей мишенью? Если подразумевается Гедалья Бухбиндер, то нужно заметить… Да нет же, Гедалья Бухбиндер, о котором у автора нет уже ни сил, ни досуга рассказывать, хотя есть немало деталей, способных нас заинтересовать, в частности то, что его очерк в довоенном «Даваре» о жителях квартала Нахалат Ахим был озаглавлен «Какие тайны хранит Наоми?», отсылая читателя к старой йеменитке с улицы Ципори… Короче говоря, как раз Гедалья Бухбиндер факты искажать не стал бы, и автору это прекрасно известно. Это он сам все искажает, преследуя, как уже говорилось, свой чисто литературный интерес. Этот интерес заключается в том, чтобы повествование несколько отслаивалось от жизни, не сливалось с ней, но и не скрывало ее абсолютно, подобно тому как отслаивается при внезапном порыве сквозного ветра листок папиросной бумаги от иллюстрации, на которой неизвестно что изображено. На мгновение открывается какой-то уголок, мелькают какие-то люди, предметы, звучит пара обрывочных фраз — намек на жизнь или на возможность жизни, по-настоящему рассмотреть которую не дано ни ему, ни нам с вами.

НЕЗАВЕРШЕННЫЙ ТРАМВАЙНЫЙ МАРШРУТ

Сколько дон Антони ни вглядывался в эту узорную тележку, он никак не мог разобрать, что же это на самом деле такое — сундук мороженщика, шарманка или лоток букиниста.