Тутти: книга о любви

Но потом пути наши разошлись – я вышла замуж, стала рожать детей, биться в сетях житейских попечений, а она, в итоге, вышла замуж за какого-то иностранца с другого континента и сейчас, как я слышала, торгует островами Карибского моря.

Но и друг мой поэт Петя, философ, красавец, анахорет, еще тогда, в институтские времена, вещал о творческой свободе, змей, говорил, надо для нее пожертвовать всем – семьей, бытом, привязанностями, всем земным. Тянул, закрывая глаза:

Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идет безрукий в синема.

Обыденная человеческая жизнь – все эти ее расписания, хождения на службу, зарплаты, вечеринки с сослуживцами, отпуск, тихие семейные радости, заработки, вечера у телевизора, борщи с котлетами, покупка холодильника, здравый смысл и житейская польза и т. д. – казалась нам тогда чуть ли не богоборчеством. Так мы и неслись куда-то, гонимые ветром, задыхаясь от вдохновения, упиваясь строфой, и далекие скрипочки, чудилось, поют где-то там, нам и над нами, в ненастном и мутно клубящемся небе…

Дружила я в ту пору и с дочкой Инны Лиснянской – Леной. Она училась в Литинституте на прозе, была старше меня на несколько лет и относилась ко мне с чувством старшинства и покровительства. Както раз, когда она уже вышла замуж и должна была родить ребенка, я поехала ее навестить.

Она неторопливо расхаживала по кухне в халате, огромное ее пузо было прикрыто фартуком, а в руках была поварешка – она варила борщ и делала это с явным удовольствием, как-то даже священнодействовала над ним. Я остолбенела, увидев эту картину, столь не совместимую с ее недавним образом девы-писательницы, «эмансипе», в неизменных вельветовых брючках и с сигаретой меж тонких длинных пальцев.

– Ну и что ты так удивляешься? – спросила она несколько сонным голосом. Взяла доску, положила на нее петрушку и принялась тщательно шинковать. – Да-да, не лукавь. А я тебе вот что скажу, – она отправила петрушку в борщ и принялась за зеленый лук, кивая на него, – витамины! Так вот – я считаю, что писатель должен жить самой обыкновенной жизнью. Как все. Никакого декаданса. У него должен быть дом, семья, желательно – какая-нибудь профессия. Я хочу в медицинский поступить. Чехов был практикующий врач и – ничего! Неплохой писатель! Вот уж кто знает человека не понаслышке. А если ты баба – изволь рожать! – И она погладила себя по округлому животу. – А сейчас будем есть борщ.

– Я не буду. Я не ем… борщей.

– Напрасно. А я ем. А то – давай. Полезно для организма.

И она, тщательно подув в ложку с борщом, с удовольствием отправила содержимое в рот, аккуратно вытирая губы корочкой хлеба.

Я смотрела на нее с неподдельным ужасом…

24

Зашел Петя с большим чемоданом: – Слушай, я на всякий случай – вдруг ты сегодня в Москву поедешь? Может, меня захватишь? А то у меня тут чемодан с книгами…

– Хорошо, – говорю, – поехали. Я прямо сейчас в Москву собираюсь.

Втащили его чемодан в багажник, глядь – а из-за сарая собака какая-то приблудная, да еще с щенком. Смотрят так испуганно, но с надеждой: а ты не прибьешь нас? Не выгонишь? Хвостиками повиливают. Как будто дразнят меня.

Уселись мы с Петей в машину, поехали.

– А у меня вчера ночью так сердце прихватило, я думал – всё, каюк! И – никого вокруг. Лежу в своем номере, продохнуть не могу. Чуть не помер.

– Так ведь это не в первый раз! И в любую минуту это может опять произойти, а ты – один. Друг мой, вот бы тебе жениться! На хорошей женщине… Может быть, даже с ребенком. Ну, хорошо, пусть без ребенка…

– Ты с ума сошла! – Петя даже присвистнул. – Чего придумала! Я и в молодости-то не женился, даже на женщинах, которых безумно любил, не женился, а теперь – на тебе, стану искать какую-то там «хорошую женщину», да еще мать-одиночку. Мне вообще хорошие женщины никогда не нравились, я всегда выбирал таких – с изломом, с червоточиной, с огнем в глазах. Да и вообще мне моя свобода дорога. Я хочу делать то, что хочу, а она мне будет мешать.

Вот как она мельтешит, щебечет там чего-то, как сидит, молчит, дышит. Нет. Да и потом она обязательно начнет что-то требовать. Заработков, это уж непременно. А я не желаю быть связанным ничем, никакими обязательствами. А лучше – знаешь что? – если эти приступы участятся и примут совсем уж угрожающий характер, я уйду… в дом престарелых.

Я даже закашлялась от неожиданности, хохотнула.

– Ничего смешного. Напротив, есть в этом что-то романтическое и мистическое – такой уход от мира к нищим духом. Кенозис. Знаешь, какие они трогательные бывают, эти старички, какие милые! И я буду среди них со своим Шопенгауэром, Хайдеггером и Бубером. Мы будем играть там с ними в шахматы, гулять в парке, я им стихи буду читать. Наверняка туда много мудрых и талантливых людей попадает – не все ж одни неудачники.