Тутти Кванти

— Я сделал все так, как приказали фанатики, те двое… Точно по их сценарию… Сперва «не повезло» ревнителю: в самый неподходящий момент «перегорела» аппаратура, поддерживавшая его жизнь… Потом напасть свалилась на его сподвижников: после аварии один «не вышел из шока», другой, «получивший разрыв аорты», истек кровью, поскольку в округе «не оказалось» нужной несчастному редкой группы… Скажете, грубая работа?.. Еще бы, я ведь не был профессиональным преступником. Но волноваться было нечего: фалангисты не позволили бы никому взять след. Если бы власти не напали на их собственный… Фанатиков, а их оказалось всего-то четверо да столько же прилипал, уничтожили… Меня же, как подневольного убийцу — смягчающее обстоятельство, — водворили на урановый рудник… Выпустили уже давно — за усердие… В горы, разумеется, не вернулся… Служу медиком общего профиля в большой парфюмерной фирме… О карьере забыл и думать…

Толстостенный овальный сосуд опочивальни ненадолго заполнился тишиной.

— Да вот обо мне не забыли… Те, кому ведать и помнить надлежит… Не забыли как о специалисте по медицинским убийствам… Потому и в терцет включили. Потому и к вам заслали… Как… э-э… коллегу к коллеге…

Голос вдруг засуетился, заспешил, засеменил мелким бесом:

— Вы только не обижайтесь, я же говорил, что с юности преклоняюсь перед вашей научной проницательностью, перед непостижимыми практическими достижениями. И не моя вина, что я здесь. Я вот и остальных терцетчиков попросил не мешать, чтобы, значит, нам посвободнее было. Вы не стесняйтесь меня, я же сам точно в такой шкуре бегал, а куда денешься, когда ультиматумом по горлу: либо — либо. Синклит-то — не городской, уже Державный — подозревает, что вы активный участник заговора и вам поручено всех сановных ревнителей постепенно и как бы очень естественно спровадить к предкам. У них сведения такие есть, где указано на девять будто бы умышленно… э-э… простите… зарезанных… простите… вами служителей культа высокого ранга. За год! И имена названы, все девять. Я-то не сомневаюсь, что это бред — насчет заговора и злого умысла, потому что знаю, как это делается: либо — либо! Вы не убийца, как и я, мы оба жертвы тайных сил. Вас заставили убрать неугодных кому-то культовиков, уверен — заставили, и потому хочу помочь вам, но для этого вы должны признаться мне, что все так и было, как я обрисовал. Если не станете утаивать правду, нам обоим будет хорошо: вас не испепелят, раз вы были подневольны, а может быть, и вовсе простят — за великие прошлые заслуги, Поводырь вправе так поступить; мне же, глядишь, разрешат частную хирургическую практику — за то, что добился вашего признания хотя бы в половине преступлений… Ну как, сознаетесь? Шевельните веком, этого будет достаточно!

Невероятным усилием мобилизовав оставшиеся в организме скудные ресурсы, Фтр удержал ускользающее сознание, которое бегством в небытие норовило спастись от давящей тяжести и разрывающей его обитель боли. По расхожему парадоксу этому способствовала чудовищность услышанного.

Он, никогда не умевший понять, чем привлекательна власть над ближним, — и политический заговор?!

Он, укоротивший чрезмерными перегрузками собственную жизнь ради продления жизни ближнему, — и предумышленные убийства?

Да, он числит на своем печальном счету девять религиозных и двадцать семь гражданских имен. Ошибки в сообщенных Державному синклиту сведениях нет. Но ведь эти трафальеры не были убиты — они, обреченные, не были спасены! Разве это одно и то же?.. И почему за год? За всю его долгую, почти шестидесятилетнюю, практику целителя!.. А про какие тайные силы вещал голос? Его никто не заставлял делать ничего плохого!..

Обвалом низвергнувшийся на трансплантатора вздор был настолько абсурден, что требовал немедленного отпора. Израненный мозг напрягся, посылая здоровыми клетками импульс мышцам…

И веко дрогнуло.

— Вот и славно, — облегченно прошептал голос, — вот и славно…

10

Высоченный, под восемь метров, трафальер приподнял ручищами-кранами аммиачную цистерну, оторвавшуюся от электролета скоростного товарного эшелона на воздушных подушках, опер ее одним концом о волнообразную серебристую стену, ограждающую летное полотно, потом подхватил другой конец и, натужно замычав, перебросил огромный цилиндр на подсобную территорию.

— Компрессор сдох, — пояснил он, кивая в сторону выброшенной цистерны. — Она хвостовая была, плюхнулась на брюхо и отломилась, дура. Наваляется теперь, пока ремонтники подберут…

Вдруг гигант с озорным «И-эх!» повалился на густую фиолетовую траву у ограды, похлопал ковшом-ладонью рядом с собой, приглашая расслабиться и разыскавшую его здесь троицу.

— Знаю я, кто вы, — весело объявил он. — Нюхи — вот кто! Это у нас так вашего брата прозвали. За то, что все чего-то вынюхиваете. А в других провинциях вас по-своему дразнят: где севесеками, где подревешниками, а где просто гиенами. Слыхали? — И он захохотал, дружелюбно, по-ребячьи, перевалился на спину и удовлетворенно подытожил: — А мне больше «нюхи» нравится. — И опять засмеялся.