Туула

Позже Аурелита обратила мое внимание на элегантного мужчину, - того самого, слонявшегося вдалеке, возле подземного туалета, около собачьего рынка, а со временем я прочитал где-то, что эксгибиционизм, разумеется, нездоровое явление, травмирующее девочек-подростков, однако по сравнению с насилием и прочими извращениями он абсолютно безвреден как для самого эксгибициониста, так и для жертвы. Истинная правда - ведь Аурелита показала мне и ту женщину, типичную представительницу Заречья: она шла с двумя кошелками картошки и весело хохотала - какие уж тут душевные травмы!

Седоухий профессор - из ушей его торчали пучки седых волос - тоже выглядел бодро и казался еще довольно крепким и спортивным, хотя и был экс-коммунистом. Портфель из чистой телячьей кожи, белый плащ с погончиками и модным напуском на спине. Правда, профессор слегка ссутулился. Интересно, избавился ли он от вредной привычки? Вряд ли...

III

Какого рожна я снова приперся на Заречье, которое мог бы в определенном смысле унаследовать? Затем, чтобы найти массу предлогов для оправдания своих блужданий по дворам, кладбищу, откосам, полуподвалам и закоулкам? Может быть, именно здесь таится частица моего духовного наследия? Ведь я снова мог бы заниматься поисками женщины-орлицы, которая, по ее словам, помнила и столяра-полицейского, и его властную супругу Лидию, и вежливых набожных гимназистов Флорийонаса и Зигмаса, которых тем не менее в болезненной набожности особенно не упрекнешь, и даже мою двоюродную сестру Домицеле, больше всего на свете ненавидевшую свое имя, - надо полагать, она его и сегодня терпеть не может! Домицеле всю жизнь была уверена, что не вышла замуж исключительно из-за своего никудышного имени, хотя, по-моему, все обстояло несколько иначе. Я больше чем уверен, что причина этого заключается в крайнем высокомерии кузины, в ее безмерном презрении ко всем без исключения представителям сильного пола и ненависти к замужним женщинам. Домицеле не могла унаследовать столь сильную неприязнь от своих набожных родителей — это у нее благоприобретенное, а если и унаследовала, то, надо полагать, от совершенно неизвестной мне нашей родовой ветви, о которой тетя Лидия говорит лишь полунамеками и которая, спасаясь от преследования за исповедание кальвинизма, - теткины слова! — еще в середине девятнадцатого века сбежала из Зальцбурга в юго-западную Литву, где быстро освоилась и растворилась в море балтов, славян и иудеев - соленые брызги этого моря, по всей вероятности, оросили и мое хрупкое тело... Помнится, в молодости Домицеле была настоящей шельмой - ехидной, язвительной по отношению к окружающим, к тому же неплохо разбиралась в языках, естественных науках, искусстве и религии. Она умела со вкусом одеваться, бережно относилась к вещам, ездила на изящном мотороллере «Вятка» и, если я не ошибаюсь, вечно боролась за справедливость - да еще как! Ей не нравился почерк моего отца, она презрительно отзывалась о моих литературных опытах, снисходительно подтрунивала над нашим далеким общим кузеном -гнусавым физиком и боксером, который целое лето готовил ее к вступительным экзаменам. О, Домицеле! Ее сторонилась вся наша родня, даже господин отец. Тем не менее она так и не вышла замуж -сегодня летит в Чикаго со своей дальней родственницей, покорной, почти безгласной женщиной, или везет с собой за компанию одну из приятельниц, тоже закоренелую старую деву. Если же и я все свои неприглядные свойства унаследовал от неведомых мне зальцбургских предков, давным-давно сгнивших на погостах Сувалкии⁶, то, может быть, гены другого моего дедушки, кузнеца из Аукштайтии, хотя бы частично уравновешивают их? Сдается, я гораздо терпимее, чем Домицеле, отношусь к миру, со всей его суетностью и всеохватностью...