Туула

Я и сегодня как наяву вижу себя на той трассе, только уже продрогшего, отупевшего, без единой сигареты. Мимо проносятся самосвалы, фургоны, лесовозы, цистерны. И никто даже не думает останавливаться - может, потому, что места тут уж слишком отдаленные? Голосующие, которые в состоянии заплатить за проезд, как правило, поджидают у знака, определяющего границу города. Но сейчас, спустя столько лет, это путешествие кажется мне все более привлекательным и символичным, хотя, конечно же, это была самая настоящая авантюра. Даже те раскатившиеся по степи шины наконец останавливаются и, покачавшись из стороны в сторону, беззвучно заваливаются набок. Разве это такая уж страшная картина, верно? Ты ведь простила меня, Туула, за то, что я только при виде катящихся по степи шин вспомнил о тебе? В тот момент я, не большой любитель клятв, можно даже сказать, клятвоненавистник, вздрогнул и поклялся: по возвращении во что бы то ни стало разыщу тебя — взглянуть хотя бы издалека, помахать рукой, чтобы ты узнала меня, и все! Священной казалась тогда эта клятва, я не забыл о ней и в первые дни после возвращения в Вильнюс, который показался мне продрогшим от дождя и тоже чужим, грубым, но все же не таким, как Екатеринослав или Запорожье со всеми своими трубами... Я проклинал всё на свете, но жабы не выскакивали у меня изо рта. В Вильнюсе, Туула, тебя давным-давно не было, а для меня, пожалуй, тебя вообще не было нигде — ни тебя, ни просвета в низких зареченских тучах. Я глядел на свое щетинистое отражение в лужах или бокалах пива и не знал, что мне делать дальше - жить или не жить. Но когда ничего не делаешь против воли, когда плывешь по течению, остается немало времени, чтобы посмотреть на оба берега. Меня принесло течением в небольшую бухту. В самое время, поскольку приближалась зима и реки должны были скоро замерзнуть. Моя бухточка - это комнатушка с радиоточкой (только на этот раз без криков и лязга!) за городом, в доме отдыха гигантского завода. Звание: сторож на зимний сезон. Весной контракт заканчивается. Придется без шума сниматься с якоря. Такова договоренность. Тихий уголок и восемьдесят рублей в месяц. По май включительно. Кое-какие обязанности и абсолютная независимость. Там я и зимовал, то и дело думая о тебе, Туула. Но все реже... Реже и реже. Наблюдая за прилетающими к кормушке птицами, я приметил одну синичку, которую стал звать твоим именем, Туула. Когда она прилетала, я отгонял от кормушки ворон и шумливых соек, но это были дурацкие забавы, просто так, от одиночества. Ведь в город, хотя тот был и недалеко, я выбирался редко. Писем не писал никому, тебе тоже. Зато все время посвящал книгам - у меня был ключ от библиотеки. Я прочитал даже «Жизнь Клима Самгина». Листал старые журналы в комплектах, решал старые кроссворды и заваривал черный крепкий чай. Я почти отвык от спиртного, но знал совершенно определенно: настанет весна, тронется лед на реках, и опять придется плыть по течению... И так без конца и края — что может быть скучнее? Проснувшись среди ночи, я часто не мог заснуть. От чтения глаза стали красные, совсем как от пьянства. Мне изредка устраивали проверку — раздавался телефонный звонок, но в гости приходили лишь косули. Никому зимой не было дела до этого дома отдыха, даже бомжам и грабителям. Весной, сказал я себе, весной я ее все равно найду, из-под земли достану, любой ценой отыщу. Ясное дело, я и представить себе не мог, что когда-нибудь именно так и случится, откуда мне было знать? Наступила оттепель, и срывающаяся с крыши капель вторила моим грёзам: так-так, так-так... Я жарил на электроплитке хлеб, варил чай - и снова: так-так... Я наловчился не думать о наступлении весны, но она завоевывала все новые позиции: зашипела как дракон, ночью выкорчевала с корнями сосны и ивы вокруг дачи и даже задумала устроить потоп в подвале охраняемого мною объекта. Но так и не затопила его. Приехали рабочие, распилили бурелом, а когда вслед за ними прибыли веселые матершинницы малярши, сомнений не оставалось: кончаются мои благодатные денёчки, здравствуй, загаженный мир, я вновь спешу в твои удушающие объятия! Глаза мои открыты еще шире, чем прежде, а кожа задубела так сильно, что и шилом ее не проткнешь... Из такой впору шить башмаки для бродяг, да только она мне и самому еще была нужна, к тому же, как выяснилось впоследствии, не такая уж она была загрубевшая... не такая толстая...

XI