Тварь размером с колесо обозрения

Мы отправились в кабинет к старшей медсестре, и в тот же день я переехал в двухместную палату; к счастью, в тот сезон в отделении хватало свободных мест, и я оказался в палате один. Это была прекрасная палата: свой туалет, холодильник, свой столик и даже маленький телевизор, которым я, впрочем, не пользовался. Более того: палата не напоминала, собственно, больничную палату: это была небольшая, но уютная комната. И главное: свой кондиционер, прохлада после духоты совместного помещения. Помню, как на меня впервые после операции накатило счастье: тогда для счастья мне нужно было так мало. Мы с Яной поужинали, она уехала домой. Я остался в палате один: ни жары, ни металлического храпа человека без гортани, никого, только я в одиночестве в своей палате. Я поставил в холодильник сок, и через полчаса, когда он достаточно охладился, выпил его; это был превосходный холодный яблочный сок. Мне показалось, что я не пробовал в жизни напитка вкуснее. Я прилег на кровать: она показалась мне самой мягкой и удобной кроватью на свете. Я укрыл ноги одеялом: ноги согрелись. Голова удобно разместилась на подушке. Ничего не мешало. Я лежал в полной тишине и спокойствии. Тихо жужжал кондиционер. Мир и покой. Счастье. Я был здесь хозяин. Я был хозяин своего тела. Я повторял про себя: надо заживлять раны. Надо успеть заживить раны за месяц и начать облучение. Надо успеть и начать. Не нужен никакой дренаж: я должен заживить раны сам. Я повторял это недолго, потому что уснул. Это был крепкий сон. Я отлично выспался. Я не просыпался посреди ночи, не вставал, мне не надо было ходить по коридору, чтоб спастись от ужасных звуков, терзающих меня в общей палате, мне не приходилось заставлять себя спать — я спал спокойно, и ничто меня не тревожило. Я проснулся ровно ко времени процедур. Поднялся, переоделся, почистил зубы и пошел в процедурный кабинет. В процедурном кабинете мне померили температуру.

36.6.

Перемена была разительная: явное улучшение. На перевязке обнаружилось, что ликворея прекратилась. Тем не менее профессор послал нас с Яной на КТ, чтоб убедиться. В описании КТ предположили, что ликвор вытекал из удаленного зрительного нерва. Профессор, читая описание и разглядывая снимки, возмущался: сколько раз проводил резекцию зрительного нерва, такого не было и тут вдруг! Тем не менее было видно, что он успокоился. После переселения в отдельную палату я пошел на поправку; и наконец-то смог выспаться.

Примерно в то же время пришли результаты гистологии. Опухоль подтвердилась (в чем, впрочем, никто не сомневался): умеренно дифференцированный плоскоклеточный рак. В шее, несмотря на все опасения, опухолевых клеток не нашли — и это была для меня большая удача. А вот в глазное яблоко опухоль проникла, так что никаких сожалений по поводу потери глаза у нас с Яной не осталось.

В целом новости были скорее хорошие — для моей ситуации, конечно. Помню, как радовалась Яна. Помню, как она плакала и обнимала меня.

Я сейчас пишу и вспоминаю ее лицо: какая же она хорошая.

Глава девятнадцатая