Твардовский без глянца

‹…› Со школой мы справились быстро. К обеду следующего дня вместо парт уже стояли чисто застланные раскладушки, а на двери самой маленькой комнаты красовалась художественно выполненная табличка: „Комендант“. Этот громкий чин был присвоен автору сих воспоминаний. Директор сдержал свое обещание, филиал базы предоставил в полное наше распоряжение. Должность же моего Трифоныча звучала еще многозначительнее: „Агент по доставке экскурсантов с моря и суши“. Это означало, что к такому-то поезду или пароходу мой друг должен отправляться на вокзал или пристань и встречать прибывших путешественников. Путевки проверять на месте: у кого они есть – на правую сторону, у кого нет – на левую. И так, группами, все следуют за агентом в город. Дорога одна. „Плановые“ по пути остаются на основной базе, а „кустарей“ Твардовский доводит до нашего филиала. Здесь мы проверяем их документы, берем за ночлег и выписываем квитанции.

Люди у нас долго не задерживались, самое большее – двое-трое суток, пока не обойдут все севастопольские и окрестные достопримечательности.

А вечерами вся молодежь нашего филиала – и хозяева, и „квартиранты“ – собиралась в пришкольном садике, выносила свои табуретки и устраивала импровизированные концерты. В ход шли и гармошки, и гитары, и мандолины – все, что испокон сопутствует юности при любых обстоятельствах. Сами же мы только могли читать стихи, но в силу своего „служебного положения“ воздерживались и от этого. Посильное участие принимали разве только в общем хоре, где голоса наши, конечно, не выделялись.

‹…› В середине августа появилась заметка в местной газете „Маяк коммуны“. Дословно цитировать ее не берусь, но всю суть помню отлично. В ней говорилось, что экскурсионная база открыла в помещении школы имени Шевченко свой филиал, что в пришкольном саду вечерами, до поздней ночи, стоит невообразимый шум, не смолкают песни и музыка, мешающие соседям спать, что руководят этим филиалом два невесть откуда приехавших экскурсанта, не имеющих никакого отношения к системе Наркомпроса… ‹…›

Не успели мы прочесть заметку, как открылась дверь и в комнату вошел Дмитрий Иванович Кузнецов. На лице директора были смущение и досада. Сел на свободную табуретку и хлопнул по столику своей широкой ладонью.

– „Проведемте, друзья, эту ночь веселей!“ – Он угодил как раз по развернутой на столе свежей газете. – Ах, вы уже читали? – И не стал разъяснять актуального смысла этой седой студенческой песни. Да мы и так поняли его…

Разговор состоялся утром. А вечером того же дня в квартире Кузнецова был устроен прощальный ужин в честь отъезжающих на родину двух самых молодых и исполнительных, но не входящих в систему Наркомпроса работников. ‹…›

В конце вечера нам были вручены совсем непредвиденные подарки – по светлому летнему костюму и по головке голландского сыра. Костюмы, видимо, потому, что их у нас не было. А сыром мы всегда восхищались за завтраком, и это не осталось незамеченным». [2; 42–54]

Москва слезам не верит

Владимир Яковлевич Лакшин:

«В 1929 году, если не ошибаюсь, Твардовский приехал в Москву, решив, что здесь он скорее выйдет на прямую литературную дорогу. Толчком к такому решению было то, что Михаил Светлов напечатал несколько его стихотворений в столичном журнале „Октябрь“. Но реальность внесла поправку в юношеские мечты.

„В первый раз я приехал в Москву за славой слишком рано. Поторопился, и пришлось возвращаться в Смоленск“». [4; 126]

Василий Тимофеевич Сиводедов:

«Хорошо помню приезд Саши в столицу в 1929 году. Он только несколько дней прожил у меня в общежитии. А потом снял себе отдельную комнату в Козицком переулке, почти рядом с нашим студенческим общежитием, только на противоположной стороне переулка и на один дом ближе к Тверской улице ‹…›. В этот период он проявлял большую активность». [2; 18]

Владимир Яковлевич Лакшин:

«В Москве он скитался по углам, обивая пороги редакций. Большей частью получал отказы. Принес несколько стихотворений Осипу Мандельштаму, который заведовал литературным отделом в „Московском комсомольце“. „Раздраженный человек на тонких ножках, как кузнечик, что-то возбужденно кричал мне, и я тихо ушел со своими стихами“.

Приносил он стихи и в „Новый мир“, Вячеславу Полонскому. В редакции его попросили зайти через несколько дней, и когда он явился в назначенный срок, какая-то девица вернула ему их через окошечко. Осмелев от робости и неудач, он спросил редактора. Девица ушла докладывать, и через минуту его пригласили в соседнюю комнату. „Там сидел носатый и седой-седой человек. Это был Полонский. Он сказал какие-то незначащие слова, какие я сам теперь порой говорю: «Ну как у вас там на Смоленщине? Интересуются литературой?» И отпустил меня с богом“.