Твари

И она умерла, иссеченная картечью, с выжженными глазами, без кожи, с обнаженными дымящимися мышцами. Умерла, лежа на погребальном костре, где уже догорало все ее потомство вместе с лежавшими там же людьми, противниками и жертвами с незапамятных для змеи и человека времен.

Кремер увидел фигуру с ранцем за спиной и подобием винтовки в руках, двигавшуюся к огромному выжженному кругу. Огнеметчик. С боезапасом, конечно — иначе шел бы в другом направлении.

— Боец!

Огнеметчик повернулся.

— Давай сюда! — приказал Кремер.

Армеец с погонами прапорщика удивленно воззрился на него, переводя взгляд с лица на нарукавную эмблему.

— Да забудь ты про мою блямбу, твою мать! — закричал майор. — Мент я, мент! Связной между нашими и твоим начальством!

— Так что надо? — буркнул прапор.

Кремер поставил контейнер на землю.

— Вот это. Спалить. К едреням. Чтоб воспоминания не осталось.

— А что, больше негде и нечем? У меня ж не паяльная лампа, — возразил огнеметчик.

— Слушай, — майор подошел к нему вплотную. — Ты знаешь, что там? Ты с кем воевал сегодня? Так вот их там две — и живые, понял? А надо, чтобы живых не было, ни одной. Ты понял, или нет?

Прапорщик недоверчиво посмотрел на Кремера.

— Товарищ майор, так у меня загущенная смесь… Ей в упор нельзя.

— А, ч-черт… На сколько отойти можешь?

— Ну, метров хоть на пять-десять надо…

— Отваливаем на пять — и вперед!

Он буквально потащил огнеметчика за собой.

— Хватит?

— Должно.

— Поливай, мать ее!

Боец приложил приклад пускового устройства к плечу. Раздался выстрел пиропатрона, и из ствола ухнула мощная струя пламени. Контейнер запылал так, словно сделан был из какого-то горючего материала. Коробка сжималась, оплывала, растекалась по земле, пока на обгоревшей почве не осталась уродливая черная и все еще догоравшая клякса.

— Спасибо, брат, — выдохнул Кремер. — Ты сам не знаешь, что сейчас сделал.

Прапор пожал плечами.

— Ну так я пошел?

— Давай. — И добавил уже вслед уходящему: — Спасибо, брат.

Майор обернулся, едва не столкнувшись с подошедшим сзади Бардиным. Подполковник морщился, словно от зубной боли. Потом помотал головой.

— Петр, Петр… Что же ты натворил?

— То, что любому из нас сделать полагалось бы.

— Башку снимут, — угрюмо проговорил Бардин.

— За свою не переживаю давно, — отрезал Кремер. — А спрос весь с меня.

— Да в спросе ли дело, — также негромко произнес подполковник. — Ты уверен, что нам оно не пригодилось бы?

— Знаешь, Олег, — сказал Кремер, — в этой жизни есть до хрена чего, в чем я не уверен. В дне завтрашнем не уверен. Не уверен, кому служу и кого от кого защищаю. Не уверен, что при всех присягах и уставах работаю я на страну свою, а не на дядю Сему. Не уверен что ты, в отличие от меня, во всем этом уверен. Но вот что я тебе могу с гарантией сказать: в том, что это — вот то, с чем мы сегодня бились и что я в этой коробчонке спалил — не должно быть ни у кого. Ни у нас. Ни у них. При том даже, что где они, а где мы — тоже еще задачка не из простых. Нам, человекам, и им, вот таковским гадам, вместе на одной планете — не надо.

Он помолчал и добавил:

— И в том еще уверен, что любителей экспериментов нашлось бы до хрена и больше. И у них. И у нас. — Он посмотрел на Бардина усталыми глазами. — Потому и коробочка, Олег. Дай-ка лучше закурить.

Алина стояла в нескольких метрах от кольца огня. Пламя было невысоким и несильным, но горело ровно, подпитываемое поступавшим к вырытой МЧС-никами канавке дизельным топливом. Гигантский, черный, выжженный круг. На котором уже не было никакого движения. Обгоревшие до черноты, кое-где до скелета даймондбэки. Множество даймондбэков. И несколько человеческих тел. Зинченко сказал, что там, где взорвалась цистерна со спиртом, погибших гораздо больше. Но туда ей идти не хотелось. Ей вообще никуда не хотелось идти: ни в штаб, ни домой, ни в свою лабораторию. Ни даже в морг, куда увезли тело Сергея. Она просто стояла у кромки огня и смотрела перед собой невидящими глазами.

В отблесках пламени видны были усталые фигуры с поникшими плечами. Люди разговаривали между собой в полголоса, как на кладбище. А чем же еще был он, этот проклятый и несчастный треугольник, этот обычный жилой квартал, еще несколько дней назад полный детских голосов, лая разномастных собак, урчания машин и разговоров бабушек у подъездов?

Почему? За что? Глаза, воздетые в страдании и слепом гневе к небесам: за что, Господи?