Твердь небесная

– Ну довольно. Предисловие затянулось, – перебил его Мещерин. – Ты уж давай приступай к тому, ради чего завел эпопею. А то до самого кладбища не уложишься. – Он понял замысел друга.

– Так вот, – продолжил ободренный Самородов, – матушка этой девочки – изумительной красоты японка: этакая фарфоровая ваза, спелый ананас, стройный бамбук…

– Ветка сакуры в пору цветенья, – подсказал Мещерин.

– Да, ветка сакуры! – подхватил Самородов. – Как я забыл?! Одним словом, Хая, мало чем тебе уступает. Превосходит разве только летами. Впрочем, самую малость.

Хая, не в силах сдержать улыбки, энергично покачала головой, показывая, что у нее нет слов на эти юношеские необузданные фантазии.

– Эта японка овдовела еще в начале войны, – рассказывал Самородов, – муж ее взорвался на броненосце возле Порт-Артура. И вот, представь, она влюбилась в нашего Владимира до беспамятства. Ну, конечно, она была потрясена его героизмом, доблестью, к тому же безмерно благодарна за спасение утопающей дочери. Сама понимаешь. Так принялась нам чуть ли не каждый день носить передачи. В гости приглашает на чайные журфиксы. И вот однажды за чаем она прямо спросила Владимира, не желает ли он насовсем переселиться в их с дочкой бумажный павильончик и, крестившись в синтоизм, стать японцем и ее главою?

– И что же? – заинтересованно спросила Хая. – Неужели он отказался от такого лестного предложения?

– Представь себе – да. Он, как настоящий джентльмен, поблагодарил даму за оказанную ему честь и сказал, что он не свободен, что у него на родине, именно – в Москве, есть возлюбленная.

Хая наконец догадалась, к чему подводит Самородов.

– Так прямо и сказал? – спросила она, оглянувшись не на рассказчика, а на его повесившего голову друга.

Самородов деликатно промолчал, предоставив теперь разоблаченному влюбленному отдуваться самому.

– Так прямо… – глухо отозвался Мещерин.

– В таком случае этому джентльмену следовало бы не оставлять нас в неведении, а открыть предмет своей пламенной страсти, – продолжила пытать его Хая. – Кто же эта избранная счастливица?

Мещерин отвернулся.

– Ну, Володя, – призвал его к ответу Самородов. – Сказав «а», надо говорить и «бэ». Давай уж, сознавайся во всем. Просим, просим… Здесь все свои…

Мещерин, стараясь делать это незаметно, покосился глазами направо и налево: не услышит ли его кто посторонний?

– Хая… – выдавил он наконец. – Я говорил о тебе… Это ты… Я прошу твоей руки, – произнес он совсем уже тихо.

Девушка ничего не ответила. Она сосредоточенно смотрела под ноги.

Тогда Самородов, который шел все это время между ними, отстал на полшага, взял Хаю за левую руку, Мещерина – за правую и соединил их руки.

– Объявляю вас женихом и невестой, – прошептал он. – И будета два в плоть едину.

До Ваганьковского кладбища процессия добралась спокойно, без происшествий. Так же спокойно колонны от Ваганькова разошлись по районам. Однако уже этим вечером стало известно, что одна колонна, человек около ста, состоящая преимущественно из студентов университета, попала в полицейско-черносотенную засаду на самой Моховой. Когда манифестанты, воодушевленные успехом дня, осознанием своей силы, перед которой власть вместе со своими опричниками-казаками и охотнорядскими прихвостнями натурально спасовала, и строившие уже самые смелые планы дальнейшего наступления, когда они подошли к родным университетским стенам, которые по поговорке помогают, с противоположной стороны Моховой, из слуховых окон в крыше Манежа, из других зданий, по ним был открыта ружейная стрельба. Несколько человек свалилось замертво. Десятки получили ранения. Это была коварная, предательская месть власти за испытанное ею в этот день унижение, – хоть так возместить! хоть так отыграться!

Глава 7

Ровно в полдень 7 декабря над притихшей Москвой раздался протяжный и тревожный, будто предвещавший неладное, гудок. Это был призыв к всеобщей политической стачке. Тотчас тысячи мастеровых, рабочих, служащих, студентов, бывших наготове, напряженно ожидавших зова этого сигнала, побросали свои мастерские, цеха, конторы, аудитории и, подняв красные флаги, вышли на улицу. На иных флагах аршинными буквами прямо указывалась цель стачки: «Да здравствует вооруженное восстание!»

В Леонтьевском переулке собралась толпа не менее чем в тысячу человек – в основном рабочие типографии Мамонтова. Настроены все были решительно: сейчас в бой! на штурм! В двух шагах от Леонтьевского находились важнейшие московские властные резиденции: пойдешь налево, как говорится, – дом обер-полицмейстера, направо, за углом Тверской, – генерал-губернаторовы апартаменты. Типографские решили не мелочиться – что там какой-то полицмейстер? – а сразу идти на Тверскую и занимать главноначальствующую московскую квартиру. В успехе никто не сомневался: свергнем могучей рукою! час искупления пробил! Знамя только повыше да шаг потверже! Но едва колонна подошла к Тверской, ее атаковали драгуны. Побоище у Манежа 20 октября ничему повстанцев не научило – они точно так же снова угодили в засаду. С этой крови в Леонтьевском началась московская декабрьская драма.