Твердая порода

— Ясно, мастер! — сказал усатый, почти неуловимой презрительной интонацией задевая самолюбие Зубаирова. — Ничего хорошего обо мне вы не узнали…

— Да, не узнал! — признался Зубаиров. — Документы у вас не совсем чистые.

— Если бы они были чистыми, — он в упор разглядывал молодого инженера, — я бы и просить вас не стал.

И как-то сразу сник. Увидев усталое лицо, угадав какую-то глубокую, скрытую муку, снедающую этого человека, Зубаиров не решился тут же оборвать разговор, почему-то не уходил. И усач, будто еще надеясь на что-то, смотрел выжидательно и настороженно.

— Что же мне делать? — проговорил он злым голосом, в котором однако слышалась растерянность. — На войне фашисты не сумели убить… И сейчас никто не убивает. Самому попробовать, что ли? Ну, скажи, пожалуйста, что мне делать?

Зубаиров закурил и предложил папиросу усачу.

— Ладно, пиши заявление, — сказал он, думая, что никогда не быть ему «тверже скалы». — Беру под свою ответственность…

Третьего к Зубаирову направил сам директор. Мастер с первого взгляда невзлюбил этого Мутгарая, одетого в бешмет, домотканые суконные чулки и галоши. Фигура! Низкорослый, коротконогий, широкое красное лицо, маленький ноздрястый нос. По виду и разговору типичный сельский житель, неотесанная деревня. Чем этот Мутгарай понравился проработавшему всю жизнь в промышленности директору, Зубайров так и не сумел понять. К тому же Никитин написал на заявлении принять его «верховым».

— Вышку ты когда-нибудь видел?

— Комбайнер я, — угрюмо ответил новичок.

— Почему сбежал из колхоза? — задал мастер второй вопрос.

Парень мучительно открывал и закрывал сухие губы, смотрел налево и направо, топтался грязными галошами на одном месте.

— Назло Салимгараю, — сказал он наконец.

Кто такой Салимгарай и почему держит на него зло этот парень, Зубайров не стал интересоваться, с него было достаточно. Он яростно написал в левом углу заявления: «Даже издалека буровую не видел». Отправил. Довольно с него! Взял одного — моряк, второй — какая-то грешная душа, третий — колхозник, который и представления о буровой не имеет. В конце концов бурить — это не картошку копать.

Трижды посылал директор Мутгарая — и Зубайров трижды отсылал его, уже из принципа. Если б не приехал человек от Ибрагима-заде, Зубайров и близко бы не подпустил Мутгарая к буровой. Настоящий все же человек Ибрагим-заде, за тысячи верст понял положение своего ученика — прислал, хотя и временно, одного из самых своих опытных бурильщиков Сергея Саакяна, хорошо знакомого Зубаирову.

После этого в бригаду были приняты и Мутгарай, и Сапарбай, и другие, сроду не нюхавшие нефти. Первую скважину близ Карабаша Зубайров и начал бурить с такими вот, собранными с бору по сосенке, людьми.

Трудно было, ох, трудно! Людей работе можно научить, но как работать, если не хватает инструментов и совсем нет труб? Да и с людьми иногда возникали совсем неожиданные сложности из-за того, что на буровой Зубаирова, будто нарочно, собрались люди различных национальностей, и каждый из них нес в себе частичку своего народа, родные традиции, бытовой уклад. А жизнь в палатках? А постоянное пребывание в поле? Неудобные частные квартиры, производственные и бытовые неурядицы, в общем, суета сует. Зубаирову иногда казалось, что вся эта грешная планета — от полюса до полюса — чересчур уж загромождена всякого рода неудобствами…

Но… Если эта скважина даст нефть? Безвестная деревушка Язтургай станет городом, а зеленый лес у палаток превратится в парк.

Другая, лучшая жизнь придет и в этот уголок его Родины. А это он начнет, Зубаиров. Все с разведчиков, с их первых палаток. Так было на Вишневой горе, и у карабашской уремы, и на берегу Ика. У первых палаток загорается первый костер, поются первые песни, одолеваются первые метры. Потом сдается первая скважина. За ней — каменные дома, клуб, школа. Глядишь — и первый город в новой местности родился, как в сказке, светит в ночи огнями…

А на карте только разноцветные точки да черные пятна, потертые края и сгибы.

4

Скорей копнуть, скорей! Какой тут грунт? От этого многое зависит, — может, судьба его бригады и судьба самого мастера.

В предрассветных сумерках Зубаиров просунулся в палатку Тин-Тиныча.

— Подъем! — крикнул он охрипшим от недосыпа голосом. — Первая вахта, подъем!

Буровики заворочались на скрипучих кроватях, кто-то ругнулся в полусне, кто-то нарочно захрапел, но ни один не поднялся.

— Подъем, подъем! — Зубаиров дернул за ноги Тин-Тиныча, ткнул в спину Фархутдина. Сапарбай, громко сопя, уселся на койке, потер глаза и снова свалился на подушку.

— Что, Ускенбаев, не выспался?

— Не выспался, Фазыл-ака.

— Подъем!

Фархутдин показал один глаз.

— Брось, пожалуйста, выражаться, мастер. Это же самое плохое слово на свете! Я его с детства не уважаю, а в армии окончательно возненавидел. Очень некультурное слово! Тот человек, который его произносит, для меня…

— Зажму я тебе когда-нибудь язык в тиски! — перебил Зубаиров. — Подымайся!..

Будто спущенная пружина, вскочил Валентин, отбросил одеяло в сторону: