Твердая рука. Гамбусино

Церковь эта — строгой архитектуры, как все испанские религиозные памятники, — была темной, низкой и сводчатой; едва озаренная кое-где восковыми свечами, слабый и мерцающий свет которых скорее подчеркивал мрак, чем рассеивал его, переполненная печальной, угрюмой и безмолвной толпой, она представляла собой необыкновенное и захватывающее зрелище, от которого холодело сердце.

Священник опустился на колени перед главным алтарем, смиренно склонил голову и тихо произнес:

— Господи, ты видишь мое сердце! Поддержи мое мужество, помоги мне наставить на путь разума этих заблуждающихся людей! И прими мою жизнь, если это нужно для их блага…

Спустя несколько минут он поднял голову. На его изможденном лице сияло выражение восторга. Он казался преображенным — жертва была принесена в его сердце, и он был готов принять мученическую кончину. Печальным взором священник оглядел все вокруг, добрая улыбка тронула уголки его бледных от скорби губ.

В этот момент пономарь позвонил в колокольчик, возвещая начало службы.

Медленно и торжественно падре Линарес поднялся по ступенькам алтаря, повернулся к толпе, благословил ее и сел со скрещенными на груди руками.

Началась молитва, произносимая — стих за стихом — сначала священником, а потом вслух всеми молящимися.

Когда она окончилась, падре Линарес поднялся, взял молитвенник и медленным шагом направился к кафедре — ежевечерне после службы он произносил проповедь.

У ступеней кафедры стоял алькальд, спокойный, сумрачный и решительный; он смотрел на священника горящим взглядом и, казалось, чего-то ждал.

Толпа, собравшаяся у кафедры, с беспокойством следила за этой немой сценой; индейцы одинаково уважали обоих людей.

Между тем священник, внешне спокойный, подошел к алькальду, надеясь хладнокровием заставить своего противника (каким он считал его) отказаться от борьбы.

Но он ошибся. В тот момент, когда они очутились лицом к лицу, алькальд сделал шаг вперед.

— Отойдите, — холодно сказал он священнику и протянул руку, как бы желая помешать ему пройти. — Сегодня буду говорить я.

— Вы… вы, дон Рамон?! — вскричал священник, отступая перед своим другом: сердце его сжалось от тяжелого предчувствия. — Несчастный, что вы хотите делать?

— Я хочу выполнить мой долг, — решительно ответил алькальд. — Прошло то время, когда мы трусливо склоняли головы перед нашими безжалостными мучителями! Пробил час мести!

— Это кощунство! — горестно сказал священник. — Вы забыли, что находитесь в доме господнем и что господь сказал: «Мстить могу один я!»

— Молчите, падре Линарес! Молчите! Вы, пастырь этого селения, осмеливаетесь так говорить? Значит, вы изменили священной борьбе за независимость Мексики? Вы заодно с нашими палачами, если говорите такие слова!

Потрясенный этой суровой отповедью, священник опустил голову и, как бы покоряясь высшей силе, отступил, весь дрожа.

Крики, проклятия послышались со всех сторон. Алькальд бросился к кафедре; священник тщетно старался тоже пробраться туда, но толпа его оттирала.

— Братья! — вскричал дон Рамон, обращаясь к индейцам, которые боялись пропустить хотя бы слово. — Неужели вы так малодушны, что решили покорно переносить все притеснения, которым вас подвергают гачупины? Вы изнемогаете под бременем самых страшных бедствий, ваша земля истоптана свирепым и безжалостным врагом! Ваши братья, ваши друзья расстреляны без суда! Ваши жены, ваши дочери попадут в руки победителей, а вы трусливо склоняете голову?! Вы улыбаетесь своим палачам!..

Ропот гнева пробежал по толпе.

— Не слушайте его! — надтреснутым голосом вскричал падре Линарес. — Не слушайте его, братья мои! Этот человек вас обманывает. Увы, он и себя обманывает, призывая вас к бессмысленному восстанию! Знайте — он не к победе ведет вас, а к смерти!..

Грозные крики прервали речь священника. Рыдая, он опустился на плиты. Он чувствовал себя побежденным и отказывался продолжать борьбу.

Алькальд улыбнулся и поднял руку.

Словно по волшебству, мгновенно восстановилось молчание.