Твердая рука. Гамбусино

— Неужели, — продолжал дон Рамон, — среди вас, таких сильных и смелых людей, не найдется ни одного, способного принести себя в жертву ради блага своих братьев? Горе стране, где мужчины не могут отомстить за оскорбление! Эта страна погибнет, ибо она недостойна свободы, она не хочет жертвовать всем для победы! Она погибнет, потому что бог отвел от нее свою всемогущую руку! Братья мои, я провел десять лет с вами, жил вашей жизнью, печалился вашими печалями, радовался вашим радостям. Я думал, что выполняю свой долг. Никогда я не жаловался! Наоборот, был счастлив тем, что мог делать для вас — пусть даже незначительное — добро. Но теперь ноша стала слишком тяжелой для моих плеч! С приходом этих гнусных гачупинов я почувствовал, что сердце мое разрывается в груди! Рыдая в отчаянии, я видел, как грабили ваши дома, как зверски убивали наших братьев! И — увы! — я не мог помешать, потому что мне самому, вашему алькальду, угрожала смерть! А раз я бессилен вас защитить, я предпочитаю удалиться. Это лучше, чем быть свидетелем ужасающих злодеяний! Прощайте, я расстаюсь с вами. Простимся — я сейчас ухожу, чтобы присоединиться к независимым. Там, по крайней мере, я смогу послужить вам с оружием в руках. Я надеюсь, что бог, в своей неизреченной доброте, окажет мне милость — позволит мне умереть за моих братьев и пасть жертвой за святое дело свободы!

Невозможно описать действие этой искусной речи на простых людей!

Едва прозвучало последнее слово над взволнованной толпой, как в церкви раздались душераздирающие крики, рыдания, богохульства и угрозы.

Все говорили разом; мужчины грозили кулаками небу, женщины рыдали, поднимая своих детей над головами; толпа пришла в исступление.

Алькальд стоял на кафедре, подняв руки, словно для проклятия, откинув голову назад. Со сверкающим взглядом и сжатыми губами он был похож на злого духа, призывающего к ненависти, ярости и мести.

— Прощайте! — Его громовой голос перекрыл общий шум. — Час нашей разлуки настал!

— Нет, нет! Оставайтесь! Оставайтесь с нами! Что будет с нами без нашего алькальда?! — закричали индейцы, теснясь вокруг кафедры.

— Бог вам поможет, братья!

— Нет, нет! Говорите! Говорите, дон Рамон!.. Мы будем слушаться вас!.. Приказывайте нам!.. Что нужно делать?.. Мы ваши дети, не покидайте нас… — повторяли они с мольбой.

Алькальд грустно покачал головой.

— Нет, нет, — твердо сказал он. — Я не могу согласиться на вашу просьбу. Кто может мне поручиться, что завтра, когда вы успокоитесь, малодушие и страх не появятся в ваших душах? Кто может мне поручиться, что вы не забудете ваших обещаний, что вы трусливо не предадите меня врагам за горсточку золота? Повторяю вам, братья мои: не задерживайте, отпустите меня, пока еще есть время, пока спят гачупины и я могу избежать их ярости!

— Нет, нет! — закричали индейцы. — Останьтесь с нами! Вы наш вождь, мы умрем за вас! Мы не предадим вас! Ведь вы одной с нами крови, у нас общая цель! Мы будем повиноваться каждому вашему слову, каждому вашему движению, что бы вы ни приказали!

Алькальд молчал. Он давно уже принял решение и отлично знал, как поступит, но стоял неподвижный и молчаливый, бледный и сумрачный, как будто в его сердце происходила борьба.

Толпа, минуту назад такая возбужденная и шумная, замерла, устремив на него горящие глаза, со страхом ожидая решения, которое он произнесет.

В церкви наступило такое глубокое молчание, что можно было услышать биение сердец в груди этих людей.

Наконец дон Рамон поднял голову и взором, полным невыразимой печали, оглядел толпу, окружившую кафе.

— Вы говорите, что будете послушны? — с сомнением сказал алькальд.

— Да, да, приказывайте нам! Дайте нам оружие! Оружие!

— А-а! — торжествующе произнес дон Рамон. — Наконец-то вы заговорили по-настоящему!

Последним усилием падре Линарет вырвался из державших его рук и ринулся к кафедре:

— Братья мои! Заклинаю вас во имя бога, чей образ перед вами, выслушайте меня! Я ваш пастырь, ваш духовный отец. Я тоже люблю мою страну, я тоже хочу для нее свободы, но она не может быть завоевана ни убийством, ни коварством! Вы — мирные жители, а не солдаты. Предоставьте другим защищать вас, вернитесь в свои жилища, чтобы оберегать своих жен и детей! Если вы их покинете, гачупины безжалостно убьют их! Во имя этих невинных созданий — умоляю вас, одумайтесь!..

Яростный рев толпы прервал речь священника.

Его бессильный голос потонул в шуме. Священника стащили с кафедры, повлекли к ризнице и, не причинив ему никакого вреда, втолкнули туда. Несколько индейцев стали перед дверью, чтобы преградить ему выход.

Дон Рамон холодно и бесстрастно наблюдал за этой сценой. На губах его была презрительная усмешка.

Своим упорным сопротивлением и неуместным противодействием общему порыву падре Динаре не только не помешал торжеству алькальда, а, наоборот, сыграл ему на руку. Когда священник исчез и люди немного успокоились, алькальд движением руки потребовал тишины. Все замолчали.

— Итак, — сказал дон Рамон, — вы готовы мне повиноваться?

— Да, да! — закричали индейцы.