Твёрдость по Бринеллю

С прозой дела обстояли еще хуже. Ведший семинар прозы поэт отмел все, представленное начинающими прозаиками, похвалив лишь одну книжку талантливого мистика и несколько рассказов Полины. Собственно, Полина этого ждала, хотя вкус поэта, судя по тем рассказам, которые он у нее отметил, ее слегка удивил — его оценки несколько расходились с общепринятыми, были более искренними, не отягощенными конъюнктурными соображениями, несмотря на преклонный возраст поэта. Полина, критикуемая уже не раз и не два — то людьми умными, понятливыми, то судящими поверхностно, а то и вовсе ничего в ее рассказах не понявшими, — приучилась сама оценивать сочинения объективно, ничуть не превышая достоинства и значимости своих творений, но и не занижая их. Она знала, что "материал" у нее "есть", и, не услышав никакого напутственного слова от московского поэта, слегка расстроилась, но потом решила, что результаты семинара, видимо, будут обсуждаться писателями и оглашаться для всех позже — в торжественной обстановке, ведь предстоит еще грандиозная пьянка по поводу юбилея областной писательской организации. Правда, у писателей она будет проходить в ресторане и за казенный счет, а у начинающих литераторов — в общежитских шхерах, куда всех приезжих на время совещания заселили.

Там-то они, молодые (во всяком случае моложавые), наконец оторвутся! Правда, денег не было (Полина на второй день совещания уже голодала, так как деньги кончились) — на закуску. Но на водку они, конечно, найдутся.

***

Писатели, в предвкушении застолья, подвести черту под семинаром молодых впопыхах забыли. Молодые, простив им это, засели в общаге. Сдвинув столы в одной из комнатух, придвинув друг к другу кровати, поэты и прозаики плотно уселись рядышком. Полина, как бы случайно, оказалась между двумя красавцами — поэтом и прозаиком — с юга области; она не возражала. Да и ей ли быть в печали? После отъезда дочери на учебу в другой город она стала одинокой и совершенно свободной. Женщина в полном соку… А полжизни прочахла над бумагой и машинкой. Не часто приходилось ей отрываться, да еще с себе подобными — народом ее же племени! Она развеселилась, настроение резко подпрыгнуло: эх-ма! Наливай, ребятки, наливай! (Щипок, от возбуждения, одному соседу, щипок другому: давайте знакомиться!)

А напротив — специально уселся — злобно и в упор, с осуждением смотрит Кирюшка. Полина беспечна: "Не смотри, Кирюшка, я не твоя, уже не твоя, не пяль глаза!"

Но Кирюшка, взяв на себя такую наглость, смотрел не отрываясь. С ненавистью. "Да что он себе такое воображает? — замечала его взгляд Полина. — Что было — то давно прошло, быльем поросло. Забыто!" Как поэт он для Полины еще существовал, но как человек — уже нет: умер. Было, Полина даже любила его — симпатичного, молодого, на четырнадцать лет моложе ее, талантливого; как влюбилась, и сама не поняла. То ли на безрыбьи, то ли от одиночества, то ли за талант полюбила, а может и приглянулся чем, только скоро Полина поняла, что Кирюшка просто использует ее для своих надобностей. Дура-ак!.. Она-то не этого хотела и загадывала о большем, но… Пришлось вырвать его из сердца. Да и дикий он какой-то, даром что с татарской кровь смешана, хоть он и утверждает, что "самый русский" из всех здесь. Русский, только глаз узкий… От русских мужиков, Полина знала, так не пахнет: то ли прокисшей колбасой, то ли пареными грибами вперемешку с такой же репой. Козлиный запашок… Обхватишь, бывало, его, распарившегося, за голову, а от волос… Запах лучше любого паспорта национальность удостоверяет. И коварство у Кирюшки чисто восточное.