Твёрдость по Бринеллю

Испугавшись уже того, что такая мысль пришла ей в голову, холодея, она подошла к пустой сейчас детской кроватке (Ксюша с дедушкой гуляли во дворе) и, заглянув в нее, представила, что в этой кроватке дочки не будет больше никогда, никогда… И вдруг она почувствовала… облегчение. Да-да, сладостное, неведомо откуда взявшееся чувство облегчения прокатилось от ее мозгового центра по всему телу. "Будет легко, легче будет…" — не подумала, а почувствовала каждой клеточкой мозга Ирина. С одним ребенком значительно легче — это она поняла, когда Ксюшка уже родилась. Так что ведь — назад не затолкаешь. Тем более что ребенок был желанный. Но с двумя детьми да без мужа Ирине было так тяжело, что если бы не помогала ее мать, ей бы только в петлю и осталось…

Но осознав, что она такая легкомысленная, Ира тут же испугалась еще больше.

"Как же так? — забилось в ее мозгу. — Я как будто этому обрадовалась? Чтобы моя маленькая, пухленькая, веселая Ксюшка стала чем-то неживым, какой-то материей холодной, которая вслед за этим исчезнет навсегда? И я почувствовала от этого облегчение? Неужели это, точно, было, и случилось это со мной?.. Неужели это вообще возможно с кем-либо из матерей?"

Ира уже гнала от себя эти крамольные мысли, но было поздно: все-таки она успела подумать! И как же она — мать — смогла подумать такое? И волосы не встали у нее на голове, и дрожь не покрыла все тело, и думала она об этом как-то совершенно хладнокровно? Но ведь у нее всего двое детей, только двое! Неужели она так с ними намучилась, что смерть "малявки", как она называла Ксюшу, принесла бы ей облегчение? Но до чего же они, матери, тогда докатились? Отчего так обессилели? И как было раньше, у тех матерей, дети кого умирали в войну от голода, кто похоронил двоих, четверых, пятерых детей, они, что — тоже только облегченно вздыхали после очередных похорон? Нет, нет, этого не могло быть, даже если в условиях войны и голода это было простительно. Они же — матери! А… вдруг? Может, так и было: они принимали смерть детей с легкостью? "Нет, нет, так не должно быть", — убеждала себя Ирина. И вообще, как она смеет об этом думать, она ведь еще не бывала в их шкуре, она ничего не испытала, она только… представила, только на мгновение представила себя на их месте, а у нее ведь еще никто из близких не умирал, да и не дай Бог, не дай Бог — это, наверно, на самом деле страшно, ужасно страшно, и пережить это просто невозможно…

Ирина невидящим взглядом смотрела на мать.

— Завтра уже похороны. Пойдешь?

Конечно, она пойдет. Хотя с двоюродной сестрой Лидой они встречаются нечасто, но в их многочисленной родне дети еще ни у кого не умирали, да и вообще мало, кто умирал.

***

На другой день Ира отпросилась с работы и пошла потихоньку — едва ноги тащила — к дому Лиды, куда собирались все родственники: зрелище предстояло печальное.

Ира сама воспитывала двоих детей, в одиночку. С мужем они давно разошлись, и он не помогал ей поднимать девочек, помогала только мать, и поэтому Ире тяжко приходилось, особенно когда Ксюша была маленькая, да ведь она и сейчас еще маленькая — трех лет даже нет.

Ира очень уставала от детей, а может, и не только от них, а от всей беспросветной, безрадостной жизни. Ничего, казалось бы, из ряда вон выходящего она не делала, все было как обычно — как у всех: "оттрубив" целый день на работе (надо кормить семью), она приводила Ксюшу из садика, кормила всех ужином, проверяла уроки у старшей дочки, читала им иногда книжки на ночь, но все-таки к концу недели она так уставала, что отдавала девчонок бабушке на выходные беспрекословно, и уж потом, в одиночестве, начинала потихоньку заниматься делами по дому — теми, что скапливались за неделю. Но стоило ей с детьми побыть в разлуке хотя бы день, как они уже с радостными криками бросались друг к другу при встрече; а к концу следующей недели снова приходила усталость, и так без конца, и просвета никакого пока не было видно. Родного отца — хоть и жил он неподалеку — к дочкам не заманить было (что не раз пыталась проделать бабушка) никакими посулами: то ли он берег свои нервы, то ли был Иваном, не помнящим родства. Ее одиночное родительство ужасно раздражало Иру, лишало ее необходимого равновесия, она переставала сдерживаться, часто срывалась, а зло и раздражение вымещала на детях — на ком же еще? — и старшая дочка уже иногда называла маму "злюкой", а мама не могла уже, не могла остановиться: это входило у нее в привычку, и нервы ее, как говорят, стали "ни к черту".

А у Лиды, сестры, детей трое. С мужем она живет душа в душу, и третьего ребенка они хотели, это все знают, но вот не повезло им: у дочки прогрессировала родовая травма, а когда врачи собрались что-то делать, было уже поздно. Ирина, представив, какой плач стоит у гробика, поежилась.