Твёрдость по Бринеллю

А когда это она к насилию успела привыкнуть? Поначалу ее поражало, как сосед своего мальчишку мог ремнем лупить, но дурные примеры заразительны, незаметно и она к ремешку пристрастилась, и теперь уже сосед иногда уговаривает ее образумиться… Но как их, детишек, вредных и упрямых, не поколачивать иногда? Так совсем от рук отобьются. Одной ей с ними будет не справиться… Правда, Галине бывало неприятно, если она вдруг замечала, что дети ее боятся, — спешно, дрожа от страха, исправляют какую-нибудь свою оплошность, пока мама не увидела, не прикрикнула, не наказала, — но успокаивала себя тем, что это им же на пользу. И ее когда-то в страхе держали; а дети подрастут — поймут, где надо бояться, где нет, а сейчас пока страх только и помогает. Да и как не нагонять на них страху, когда всю закипающую злость, напряжение с работы домой несешь, а дома — все сама да все одна, а отыграться, разрядиться не на ком: мужа нет. Вот на детях и срываешь злость — на ком же еще? Она сама стала жертвой обстоятельств несчастливой жизни, и на детях это отзывается — не без ее помощи, конечно… Галина знала: любил бы ее кто-нибудь, или сама она полюбила — помягче душой была бы, совсем другой бы стала. Но где она, любовь-то?.. А так все ее разочарования на детских спинах запечатлены. Ну и за некоторые проступки, как она считала, все равно наказывать надо… Так что с ремешком ей было сподручнее управляться.

***

Однажды Илька взялся самостоятельно погладить свою новую синюю рубашку с ярким гномиком на груди — любит он с утюгом повозиться. Тут же, по обыкновению, и Аленка появилась, поучать братца начала, как надо правильно с утюгом обращаться. Хотела сама показать, а заодно и погладить, да дело, как всегда, кончилось скандалом. Не отставая от мамы, Аленка надавала Илюшке тумаков и ушла, раздосадованная. Упрямый Илька, хоть шлепков наполучал и разревелся, утюг все же отвоевал и принялся гладить рубашку.

Галина подошла к нему:

— Ну, в чем дело?

А как на рубашку-то глянула — за голову схватилась: вся ее нейлоновая отделка на утюге осталась.

— Ты что же это наделал, а? — закричала она на сына. — Вещь новую испортил, что теперь наденешь-то?

Илька пуще прежнего заплакал, а Галина решила выяснить, почему вдруг ткань расплавилась, — раньше ведь такого никогда не было? Осмотрела внимательно утюг, а на нем регулятор на самый сильный жар переключен. Илька этого сам сделать не мог — не смыслит еще ничего, Галина так никогда не делает, значит, это Аленка, со злым умыслом, указатель передвинула — специально, чтобы… Галина словно наяву представила, как Илька проводит раскаленным утюгом по ручонке и снимает всю тонюсенькую кожицу… Кровь бросилась ей в голову. Так и вспомнился Жупиков, ставший для нее за эти годы злым гением. И с каждым годом раздражение к нему, где-то поживающему в свое удовольствие, забывшему о детях, все увеличивалось. Он-то как раз и мог схитрить да сподличать, а Аленка сейчас так его напоминает… Но за подлость надо наказывать, в зачатке выбивать ее! В ярости Галина кинулась из комнаты, первым попавшимся под руку предметом — тапком — пребольно начала охаживать дочку.

— Что ты сделала, это же подлость, Илька сжег тряпку, а мог бы сжечь руку! Ты этого хотела?!

Она аж побелела от гнева, удары один за другим падали на плечи, на голову Аленки. Ребенок, сжавшийся в комок, дико завизжал… Галина опомнилась, отбросила тапок, убежала в комнату… Ее руки вдруг показались ей нечистыми, выпачканными, ей хотелось их подставить под топор… Ну все, что она ни сделает — все не так! Ничего даже не выяснив у Аленки, она пыталась выколотить из ребенка жестокость! А кто его таким сделал? Разве не она сама привила ей свои замашки? Галина и теперь помнила — никогда не забудет, — как она впервые крикнула на Аленку: ей тогда было чуть побольше года, это было сразу после развода. Аленка так вздрогнула, удивленно и молча распахнув свои огромные глаза, что этот ее взгляд Галина запомнила на всю жизнь, — ребенок не ожидал от мамы подобной выходки… Но после развода психика Галины подломилась: она не только кричать — ругаться матерно начала, сначала изредка, неумело, а потом у нее тоже складно, как и у всех, стало получаться, не сразу правда, а по мере ожесточения к жизни. (А ведь прежде матерного слова и мысленно произнести не могла — ни потребности, ни умения не было, одно презрение к матерщине.) Ругалась не при детях, конечно, больше про себя (от чужой-то матерщины ее и по сей день тошнило). А потом и до наказания дочери скатилась — вредные они, ребятишки-то, бывают, упрямые — страсть, без ремешка иной раз не обойтись…

А Илька, забыв обиду, уже бежал защищать Аленку, прихватив с собой игрушечную лопатку. Замахнулся ею на мать — Галина едва успела перехватить. Вот всегда они так, — Галина усмехнулась: против матери сразу же блок выставляют, попробуй хоть одного из них обидь…

У Аленки она просить прощения не стала — к чему тогда и наказывала: уж больно та зла. Вечером, когда дочь уснула, погладила ее по волосам, по ручкам, всплакнула рядом от жалости.

***