Твёрдость по Бринеллю

Заспанный Илька вышел к Галине в трусиках и маечке, исподлобья поглядывая на мать, — не простил еще, но все-таки чувствовалось, что был ей рад — понимал, что мать простила его и сама пришла повиниться.

Галина начала одевать сынишку и ужаснулась: ручки его были все синие — это проявились синяки от ударов ремнем. Галина виновато взглянула на воспитательницу. Но чувство вины перед сыном было сильнее чувства стыда за свою жестокость. Галина стала натягивать на сынишку брючки и ту самую злополучную кофтенку, оправдываясь перед ним и тут же ругая его за упрямство. Илька смотрел на нее молча, иногда улыбаясь, — казалось, он все понимает, и даже больше Галины. И по дороге домой она продолжала еще тихонько выговаривать сыну, в то же время крепко и с благодарностью сжимая его руку. Они были рядом, но облегчение к Галине все не приходило…

Дома Галина, раздев Ильку, спрятала красивую синюю кофточку в самый дальний угол шкафа, чтоб никогда она больше не напоминала им о ее ужасном поступке.

Теперь она боялась уже того, что этот случай оставит в Илькином сознании неизгладимые следы. Она хотела сломить его сопротивление — а могла ведь сломать человека. А что это значит? То, что это будет уже моральный инвалид, человек с искалеченной психикой, скотским сознанием, без чувства собственного достоинства! Вот что она хотела сделать со своим ребенком. Изувечить его! Морально — это гораздо страшнее, чем физически. И над Аленкой она, кажется, уже значительно "поработала"… Необратимо. Нет, надо немедленно прекратить такие "поучения", забыть о них навсегда. Это проще всего — схватить ремень, нагнать на ребенка ужас… А по-другому надо, по-другому. Но подействует ли? Ведь Аленка реагирует уже только на наказание… И сама Ильку вовсю поколачивает — поучает. Видно, поздно. В кровь уже вошло. Так дальше и пойдет…

Галина вспомнила, как ее саму, маленькой, тряс за шкирку — так, что ножки болтались, — отец, как через день, в отсутствие матери, он гонял ее по квартире — "приучал" мыть посуду; как швырнул в нее — она уже беременная была — тяжелым предметом: тоже учил ее жить… А сейчас и в ней проявляется это тяжкое наследие, она уже калечит своих детей… Нет, она ничего не понимает, не ценит. Это же чудо, что Бог дал ей двоих детей, — все, что она желала так сильно: расти, воспитывай свое продолжение, будущее свое, а она… Вон соседка ее, одинокая, — как уж там жизнь ее повернулась, какие причины были, неведомо, только нет у нее ни семьи, ни детей. "Сосуля", — мать Галины про таких говорит: живет только для себя. Племянников помогает воспитывать, но ведь ответственности за это не несет никакой. Помогла — и пошла домой: спи-отдыхай, занимайся самообманом… Нет, надо обязательно исполнить свое предназначение, нести свой крест, и, что самое главное, надо уметь его нести…

***

Наутро Галина выбрала для Илюшки другую рубашечку и пошла будить детей. Темным ликом — персты подняты вверх — глянула на нее икона Христа Вседержителя из угла, где спали дети. Она висела здесь давно, Галина специально повесила ее как оберег; по ее мнению, Бог должен охранять ее детей от напастей…

Дети спали рядышком на диване. "Аленка", — хотела позвать Галина, но, открыв рот, издала только сдавленное: "А-а…" Галина испугалась: она попробовала позвать снова, но изо рта не вылетело ни единого слова — язык ей не повиновался. "А…а…" — снова промычала, как немая, Галина, не веря себе, но язык ее так и не сдвинулся с места. Она похолодела: что это? Да с чего бы? Она потянулась было к Илюшке, но рука ее, не повинуясь ей, повисла в воздухе. "Неужели… паралич?" — испугалась Галина. Правой руки она уже не чувствовала, рубашечка сына выпала из нее на пол. Галине не верилось: ведь еще пять минут назад она была совершенно здорова, а сейчас отнялись язык и рука… Галина представила, как нелепо она сейчас выглядит: рот открыт, столбняк напал, руку силится поднять, но не может, мычит что-то нечленораздельное… Ужас! А вдруг это… навсегда? Левой, здоровой рукой она решила пощупать во рту язык, вытянула его — нет, обычный, не задеревеневший, мягкий, "мясной" язык. Она снова попыталась произнести: "Илюша", — но получилось только: "Ы-у-а"… "Илюша!" — снова осторожно, но настойчиво, не веря себе, произнесла Галина, прислушиваясь к себе и чувствуя, что как будто ее начинает отпускать: "И-ю-а… И-я…" Мысль, в отличие от языка, работала четко: "Это мне — за них…"

Через пять минут она наконец подняла с пола рубашку и, уже не веря в плохой конец, начала тормошить детей:

— Та-а-тэ, та-а-тэ, вс-та-ва-те…