Тверской гость

Однако при всей своей ловкости здешний люд корабли строил плохо: на одних шипах, клиньях да веревках. Даба скрипела, как сухой осокорь в непогодь. Жутковато было видеть, как при сильной качке расходятся пазы, мочалятся стянувшие борта канаты. В трюме всегда чавкала вода. Того и гляди у коня мокрец появится, погноишь копыта. Бездонная глубь страшит. Случись что, кто поможет здесь, в бесконечном сине-зеленом море? Так и канешь в пучину, уйдешь к водяному царю на пир… Бросил в море старую медную пуговицу, которую зачем-то вез от самой Твери, долго глядел, как она тонет, даже голова закружилась. Да есть ли дно в море индийском? Никто глубины сей не мерил, никто ничего не ведает.

Сулейман мурлычет у себя в каморе как ни в чем не бывало сладостную, с подвыванием песенку. Чудной мужик Сулейман! Говорит, что земля круглая. Его послушать, так до Руси, может, ближе, если не обратно, а все вперед идти. А опроси его, что там, на правой руке, за горбом морским, — не знает. Никто там не бывал. Только боятся все парус справа увидеть: как бы морские лихие люди не набрели. Сказывают, люди махараджи оттуда, справа, приходят, грабят мусульманские корабли или отводят в гавань свою Каликот.

Не хотелось бы в чужой заварушке пострадать. Не утопят, так коня и деньги возьмут. Ведь приходится сказываться мусульманином: тут не просто о покое, о жизни речь идет. На свое счастье, спросил Сулеймана про христианских купцов, виденных в Ормузе. Ходят ли они в Индию?

Сулейман потряс головой:

— Нет. Никогда не слыхал, чтоб ходили. В султанате всех в мусульманство обращают, вот они и побаиваются… Не хотим мы, чтоб чужие про Индию узнали…

У Никитина сердце оборвалось. Невольно глянул на корму, на голую воду, за которой остался Ормуз. Вот так новость! Как же быть теперь? Беда, если кто пронюхает, что русский он. Отрежут путь назад как пить дать.

Но кораблей не повернешь, в море не прыгнешь, значит одно остается: молчать, таиться ото всех.

Афанасий стал держаться сторожко, молитвы шептал одними губами, а если крестился, то только ночью, в трюме, в глухой темени.

Выходило, что вроде боится веры своей, совсем опоганился. Как-то ночью, мучаясь этими мыслями, думая, что все спят, он приподнялся на колени, горячо зашептал, подняв лицо к куску звездного неба, видневшегося в палубном проеме:

— Господи, владыка! Царь небесный! Прости меня, мужика грешного! Видишь, неторенным путем иду, должен, окаянный, скрываться, как тать лихой. Но пошел-то я во имя твое, господи! Для всего православного мира стараюсь. Так не суди строго раба своего, не дай пропасть на чужбине, не отвратись от меня.

Молился горячо, истово, в забытьи голос повысил, бил лбом в сырые доски дна.

И не заметил, как поднялась с мешка чья-то голова, насторожилось чье-то заспанное, скрытое мраком лицо, как затаил кто-то дыхание, слушая незнакомую речь…

Помимо тревоги, слова Сулеймана внушали Афанасию и волнующую уверенность, что хожение его не пропадет даром. Если басурмане так Индию от чужих берегут, значит есть что беречь.

И, освободив душу молитвою, он повеселел. Шутил с Хасаном, выпытывал у Сулеймана про индийские торги. На попутчиков смотрел ласковее. Пытался даже молчаливого Музаффара разговорить. Тот как сел на дабу, устроил мешки, все держался около коня или в дальнем конце палубы, один. Присядет и свистит сквозь зубы однообразным свистом. Или к рабам-гребцам спустится. Понять этих людей не может — язык у них чужой, но трется возле них. А если Сулейман выйдет с бичом, бьет гребцов, чтоб гребли дружнее, Музаффар темнеет, в горле у него хрипит.

А вот с остальными людьми на дабе Музаффар тяжел. Толкнуть, обругать человека ничего ему не стоит. Даже с Афанасием, даром что тот помог, туркмен резок.

Вот купец Хусейн — другого склада человек. Сам из Индии, из Джунара, города, что лежит на пути к стольному Бидару. Хусейн всегда мягок и улыбчив, очередь за водой уступает, первый кланяется. Прослышал от Сулеймана про спасенье хазиначи Мухаммеда, сам предложил до Джунара добираться вместе. Хусейн умеет порассказать про индийские дебри, про клады, про алмазы и жемчуга в тайных подземельях. Музаффар в стороне криво усмехается, плюет за борт. Хусейну туркмен не по душе. Они ходят друг возле друга, как два кочета.

А дни идут, идут, томительные, выматывающие душу вынужденным бездельем. Ну, пять раз вычистишь жеребца, ну, шесть, Хусейна послушаешь, с Сулейманом горького черного чаю — чиненого напитка — попьешь, послушаешь унылые песни Хасана, — так ведь все равно еще далеко до ночи!

Скрипит даба, скрипит, полощет парусами, стучат веслами гребцы-рабы, привязанные к скамьям, плещут волны. Опасен, долог путь в Индию! Ох, долог!..

От Дегу пошли вдоль берегов, стало как будто веселее. Нигде в портах дабы больше дня не стояли, на землю Никитин не сходил, но сама близость пальм, виднеющиеся горы, встречные корабли укрепляли надежду на благополучный исход пути.