Тверской гость

— Купи меня. Я недорого стою. Шесть, семь шехтелей[65]. Хазиначи продаст, если ты попросишь. Очень прошу. Купи.

Никитин крякнул:

— По чести оказать, и я к тебе привязался. Только, видишь ты, не приходилось мне людей-то раньше покупать. Запрещает это вера наша.

— Я честно служить тебе буду. Я многое умею: и поварить, и дом убирать, и за конем ходить. И дороги я знаю здешние и людей. Пригожусь тебе.

Хасан опустил голову, теребил в руках пучок рисовой соломы, которым вытирал копыта коня.

— Я недорого стою… — уже тихо еще раз произнес он.

— Ах ты, господи! — тронутый до глубины души этими страшными словами раба, сказал Афанасий. — Грех людей покупать, а больший грех будет тебе не помочь. Спрошу хазиначи.

Хасан просиял.

Перед вечером появился Музаффар. Его было не узнать. На плечах зеленая фата, на голове — красный тюрбан. На кожаной перевязи — короткий меч в узорных — зеленое с красным же — ножнах.

— Пришел вернуть тебе долг, ходжа, — с достоинством сказал он. — Десять золотых за перевоз, пять за прокорм. Я верно считаю?

— Много насчитал.

— Нет. Милостыни мне не надо. Вот пятнадцать золотых.

— Ты в войско Асат-хана пошел?

— Да, Видишь, одели, дали оружие, коня и за месяц вперед заплатили.

Музаффар подкинул на ладони кожаный мешочек, где зазвенели монеты.

— Теперь я богат. Сегодня разреши угостить тебя.

Никитин почувствовал — отказываться нехорошо, кивнул головой:

— Согласен!

Музаффар подозвал хозяина подворья, сказал несколько слов, хозяин почтительно поклонился. На лице Музаффара появилась наивная гордая улыбка. Никитин принял серьезный вид. Ах, Музаффар, Музаффар, детская душа! Радуешься, что стал человеком! А какой ценой платить за это придется, еще не знаешь!

Они сидели вдвоем на потертых шелковых подушках в отдельном покое. Перед ними стояли сласти, мясо, индийское вино тари,[66] стопочкой дымились свежие лепешки.

У порога расположился с виной молодой индус, наигрывал, прикрыв усталые, безучастные глаза. Вина тихо гудела, Музаффар быстро хмелел.

— Я рад, что отдал тебе долг деньгами Асат-хана! — блестя глазами, говорил он. — Ты хороший человек! Я хотел поскорее вернуть тебе долг. Да, мне не солгали. Воины живут хорошо. А в войске самого султана еще больше платят.

— Ешь, ешь! — придвигал к нему блюда Никитин.

Музаффар взял кусок мяса, но не съел, продолжал говорить, держа его в руке перед лицом Афанасия:

— Кончатся дожди — мы пойдем в Колапору, к Махмуду Гавану, а оттуда на неверных. Я не из трусливых. Увидишь, с чем я вернусь! Провоюю два года поплыву в Бендер. Там дед, там Зулейка. Хорошо жить будем. Куплю землю, сад, воду буду в Ормуз возить. У соседей дочка растет, красавица. Женюсь на ней! Приедешь в гости?

— Приеду, приеду… Ты ешь!

Выпив еще, Музаффар захлопал в ладоши:

— Где танцовщицы?

Появились танцовщицы, две молоденькие женки в легких шелковых одеяниях, с деревянными расписными чашечками на груди. В волосах — не то камень, не то стекляшки, руки унизаны затейливыми обручами, на ногах — тоже обручи да еще дощечки, ударяющие друг о друга при каждом шаге.

Улыбаясь яркими ртами, вскидывая и опуская подведенные глаза, заструились, заколыхались перед гостями под рокот струн. Не женщины — змеи, так гибки смуглые тела, так извиваются, томясь и призывая, обнаженные руки.

О чем рассказывает, куда зовет странная пляска? Скорбит ли о неразделенной любви, обещает ли человеку земные радости? Может быть — то, а может быть — иное. Только видна в ней жгучая страсть, мятущаяся живая человеческая душа, вечная тоска женщины по любимому.

И нельзя отвести глаз, сидишь как заколдованный, невольно подчиняясь томительному ритму танца, а в груди растет, поднимается смелая надежда, и мир кажется огромным и своим.

Музаффар упал на ковер, столкнул лбом кувшин с вином. Вялая рука пошарила по скатерти, влезла в поднос с рахат-лукумом, увязла в липком месиве раздавленных сладостей. Он что-то бормотал, стыдливо приподнимая брови, виновато улыбаясь.

Танцовщицы все изгибались, вина рокотала. Афанасий сделал знак:

— Перестаньте!

Музыка оборвалась. Женщины устало остановились у стены, улыбаясь привычными улыбками.

— Идите! — сказал Афанасий. — Все, что осталось, можете забрать.

Музаффар уже похрапывал. Стало слышно, как за стеной, нарастая, шумит начавшийся заново бесконечный индийский дождь.

Глава четвертая

Никитин высчитал: дожди начались с троицына дня, на двадцать второе мая, и лили с промежутками до августа месяца. Еще по пути к Джунару видел он, как индийцы готовились ко второй осенней жатве — харифу, едва успев закончить первую, рабу. Теперь же, несмотря на непролазную грязь, индийцы пахали и сеяли в полях, раскинутых вокруг города, понукая неповоротливых худущих быков. Полюбопытствовал, что здесь сеют. Оказалось — пшеницу, ячмень и горох.