Твое электронное Я

Назвать ребенка Мишей он не мог, было слишком больно. После недолгих раздумий Борис Алексеевич назвал его Александром. Сашкой. Или Санькой. Санькой тоже неплохо.

Первое слово ребенка, которого он так ожидал, оказалось каким-то междометием. А получилось так — он принес Сашке яркую разноцветную погремушку. Ребенок долго смотрел на игрушку, потом протянул к ней ручку и явственно произнес: «Ах-х!». Морозов сначала не придал этому звуку должного значения, пока не услышал его опять. «Ах-х!», - сказал Санька, когда он повесил наконец-то в детской комнате шикарную, хотя и небольшую люстру. Машинально Борис Алексеевич повторил за ним «Ах-х!», и тут его осенило — этот горловой, с протяжным «х» звук несомненно выражал удовольствие, одобрение, может быть, даже восторг. Поразмыслив, он понял, что появление этого междометия вполне естественно — все визитеры начинали знакомство с младенцем с такого вот «Ах-х!». «Ах-х, какой симпатичный мальчик!», «Ах-х, какой у вас сын!» и так далее.

На работе Морозов, как и все молодые отцы, время от времени должен был отвечать на вопросы сослуживцев о ребенке и однажды рассказал об этом странном способе выражения чувств. И долгие годы спустя его подчиненные, да и он сам, желая выразить свое одобрение, с улыбкой говорили: «Ах-х!» Это было коротко и выразительно.

После первых успехов он ждал, что ребенок скажет «папа» или, может быть, «дай». Санька же на десятый день пребывания в доме, глядя ему в глаза, вдруг сказал:

— Ну-ка, давай спатьки!

Сначала он вздрогнул. Потом, когда пришел в себя, узнал свои ежевечерние интонации, подивился чистоте дикции, хотя, конечно же, она была далека от совершенства, и откликнулся:

— Давай спатьки!

Младенец сразу же закрыл глаза.

Борис Алексеевич растроганным взглядом окинул ребенка, коляску, комнату, затем выключил свет и ушел к себе. «Ему нужна кроватка и игрушки. Как всем детям. Погремушки и попугай…» Морозов представил себе целлулоидного цветастого попугая. «Завтра куплю игрушки». Он даже не подумал о том, что промышленность может уже не выпускать попугаев, а производить павлинов или фазанов.

— Кроватку купи в комиссионке. Дешевле! — сказала напарница, отхлебнув здоровый глоток бормотухи. — Все равно обоссыт!

— Нет, — заупрямился Морозов. — Хочу новую вещь!

— Гордый ты стал последнее время! Вот и от винца отказался! — сказала она и ушла за ящики в сторону приемного окна. Открывать было еще рано. Из-за штабеля тары она крикнула:

— Уходи отсюда, Борька! Ты теперь пить завязал, а трезвому тебе здесь делать нечего! Сгниешь, а у тебя диплом!

— Забыл я уже все, — пробормотал Борис Алексеевич.

— Чего? Не слышу, чего ты бормочешь!

— Забыл я, Муза, все! — крикнул он. — Не могу я работать инженером!

— Другие институты кончают заочно! — сказала она, опять появляясь из-за ящиков с начатой бутылкой в руке. — Не ты, глупее других или перестарок какой?

— Хорошая ты женщина, Муза, — Борис Алексеевич обнял ее с непринужденностью, которая так нравится женщинам. — Выходи за меня замуж!

— Стара я для тебя, — задумчиво сказала напарница. — А кроме того, у меня свой алкоголик есть! Ищи себе помоложе, Боря! — И она легко выскользнула из его объятий.

Борис Алексеевич не собирался жениться и сделал свое предложение, скорее, в знак признательности за веру в него и просто за хорошее отношение. Его семейная жизнь, пока она так трагически не оборвалась, была настолько светла, что он не мог себе представить другую женщину рядом, ежедневно — женой, хозяйкой, матерью его детей. И уж во всяком случае здесь нужны были чувства, доверие, страсть и много еще чего… Монахом он не был, у него была парикмахерша Тоська, которая терпеть не могла, когда он появлялся у нее пьяный, хотя охотно пила вместе е ним. Самое приятное, хотя и немного обидное, заключалось в том, что Тоська, к удивлению, замуж за него не собиралась и даже никогда об этом не заговаривала.

Вечером после работы, обежав магазины и набив портфель (он не носил сумок), Морозов заскочил в ясли.

— Здравствуйте, — ответила на его приветствие вторая дежурная. — Жалобы, предложения есть?

— Нет! — он подошел к кроватке.

— Папа пришел, — неожиданно произнес ребенок.

Уже месяц прожил младенец в его доме, с ним; его глаза перестали разбегаться в разные стороны, как в первые дни, а четко и параллельно двигаясь, следили за перемещающимися предметами. Новоявленный отец считал, что следили с интересом. Александр уже знал свое короткое имя, слова «дай» и «на» и различал игрушки, причем предпочтение отдавал многоцветным и сложной формы, но «папой» он называл Бориса Алексеевича впервые.

Морозов был потрясен и растроган, хотя знал, что это должно произойти, что все дети говорят «папа», иногда и раньше, чем «мама», знал, что мальчишка механический, по сути дела, робот, сложный, очень сложный, но робот, и все равно почувствовал теплое чувство к этому почти человечку. Пожалуй, впервые он отнесся к нему, как к ребенку. Борис Алексеевич и через пятнадцать лет помнил свое состояние, с которым он спешил домой с тяжеленным портфелем в одной руке и Сашкой в другой.