Твой друг. Сборник по собаководству. Выпуск 3

Альф исхудал. Он никогда не был особенно толстым, а теперь просто приходится удивляться, как еще его ноги носят. Солдаты прозвали его по-украински «шкедлой». Сильно отощали и остальные собаки.

Маршрут следования нашей колонны отмечен на местности колышками с дощечками с дорогой для всех нас надписью: «Мин нет!» За постановкой их усердно наблюдает Христофорчик. Одно время старший лейтенант не был так внимателен к этой заключительной детали нашей работы. Считали: разминировано — и ладно. Но после того, как ему однажды пришлось вернуться из-за этого километров на семьдесят назад, он научился их ставить.

Интересно бы проехать по этим местам лет через десять, двадцать, зная, что здесь на стенах многих домов под слоем известки все еще существуют слова, торопливо начертанные твоей рукой: «Проверено, мин нет!» Сколько надо положить труда, чтобы могла появиться такая надпись даже на одном доме.

В период подготовки наступления пришлось крепко поработать всем подразделениям минеров нашего фронта. Необходимо было разминировать девяносто минных полей. Девяносто! Я не оговорилась.

Работа началась одновременно на многих участках. Из нескольких наших вожатых и лучших собак была создана контрольная группа командующего. Минеры не очень-то любят появление нашей группы. Заметно волнуются. Особенно строгий экзаменатор для них — Альф. Как пойдет, так обязательно что-нибудь обнаружит.

На марше изнываем от зноя. Едва выдается хоть какая-то возможность, мгновенно выскакиваем из машины и бежим к воде, купаться и купать собак.

Речка… Какое блаженство! Можно окунуться в нее, почувствовать прелесть ее прохлады, смыть с себя пыль, которой пропитались одежда, волосы. И собакам тоже большое облегчение: замаялись от жары…

14

Опять ЧП. Околел Харш. Накинулся на еду после длительной тряски в машине, съел сверх всякой меры — и конец. Врач констатировал заворот кишок. Погубила его жадность. Поневоле вспомнился тот толстый гитлеровец, первый хозяин Харша, который воспитал собаку по своему подобию — жирного, жадного, тупого разбойника. И все же жаль Харша: животное есть животное, оно не несет ответственности за дела людей.

15

Мы — в Польше, приближаемся к Висле.

Мелькают небольшие аккуратные городки и поселки с непривычно звучащими названиями. Многие разбиты артиллерийским огнем или бомбежкой с воздуха, опалены пожарами. И здесь лик земли изъязвлен кошмарной печатью войны, и здесь нам приходится искать и обезвреживать смертоносную начинку на дорогах, в населенных пунктах.

Запомнился вечер в одном городке.

Собственно, от городка оставалось лишь бесформенное нагромождение камней, из которых торчали то ножки железной кровати, то обломок стола или стула, говорившие, что еще совсем недавно тут была жизнь. Перед самым нашим приходом, вынужденные отступить, гитлеровцы подвергли ни в чем неповинный город варварской и не вызывавшейся никакими военными соображениями авиационной бомбардировке. Два часа полдюжины «юнкерсов» сбрасывали на беззащитные кварталы жилых домов тяжелые фугасные и зажигательные бомбы. Город был разрушен до основания. Жители — кто успел, убежали в лес, кто не успел — остались под развалинами.

Потухли пожары: лишь кое-где продолжал куриться синий дымок. Население не возвращалось, опасаясь нового налета. Могильная тишина стояла над уничтоженным городом.

Бессмысленность этого уничтожения выходила за рамки всего виденного нами ранее. Снова легло на сердце чувство неизбывной боли за бесчисленные жертвы и страдания, боли, с которой мы пришли сюда через тысячу смертей, пришли на истерзанную землю Польши.

С этим тяжелым чувством Мазорин, Христофорчик и я бродили после заката солнца среди руин, пытаясь отыскать хотя бы крупицу чего-то живого, уцелевшего от общей гибели. Неожиданно наткнулись на женщину, рывшуюся среди камней. В черном, надвинутом на лоб платке, в черной юбке и в какой-то неопределенного темного цвета линялой рваной кофте, с изможденным, хотя еще не старым лицом, на котором застыла нестерпимая мука, она казалась живым олицетворением человеческого горя, персонажем, сошедшим с знаменитых гравюр Гойи, изображавших ужасы войны. Увидев нас, женщина поднялась и пошатываясь направилась к нам.

В первый момент она показалась нам безумной. Размахивая трясущимися руками поочередно перед липом каждого из нас, она заговорила с такой быстротой, что в потоке слов можно было разобрать только одно часто повторяющееся слово: Освенцим, Освенцим. Потом Христофорчик, для которого польский — его второй родной язык, пояснил нам:

— Она говорит, что ее мужа и старшего сына гитлеровцы угнали в Освенцим и там сожгли. А двое младших детей погибли вчера во время бомбежки. Она даже не знает, где они лежат. В панике они растеряли друг друга…

Что могли мы сделать для нее в утешение? Сказать, что фашистам приходит конец, что они проиграли войну? Женщина видела это сама. Увести ее отсюда, чтобы она не оставалась одна среди этих камней, пахнущих гарью? Она не пошла бы за нами.