Твои ровесники

И жалко Димке отчаянную эту Петькину потребность. И что-то приходит к Димке и пугает его мгновенным холодом. Яростное торжество заворочалось в нем.

Ничего не пропало. Они не могут, а он возьмет и сможет.

«У вас поджилки трясутся», — вспоминается ему насмешка Журавлева.

А он сможет! И Димка для себя уже все решил.

«Конь-то затянется. Наступит на веревку… снять надо».

Когда подтягивались на веревке к Воронку, какой-то легкий Димкин живот поджимался к его груди, и все внутри отпадало.

Стали снимать узду, и Димка неожиданно для себя сказал:

— Погоди… Я сяду.

Он стоял от коня в полшага. Руки независимо от него перебирали замусоленный ремень повода, осторожно подтягивались к холке. Вздутые вены пульсировали на шее коня. Димка говорил шепотом, боясь отвлечься:

— Как за гриву поймаюсь, подсаживай. За ногу…

И Димка не помнит, что с ним было. Его подбивала спина, вертелась, он падал лицом на гриву. Жесткая метелка хлестала по щекам. Ноги уползали по крупу. Мгновенно он оказывался на шее и почему-то на своих руках, уцепившихся за гриву. Спина трепала его, как вихляющийся мешок. «Вот и все… И вое… Это бывает так… Так, — мелькало в просветах сознания, — падают…»

Руки, ноги, он сам еще за что-то цеплялись… Конь перемещался вдоль ляги. Ополоумевший, заваливался набок и вдруг, осознав, что кроме возможности биться, он умеет бегать, вымахнул на простор.

Димку хлестнул тугой ветер. «Треплет, треплет, треплет… Когда же кончится?.. Когда же?..» Спина коня несла ровно. В безразличии к тому, что будет с ним, Димка расслабился и, не понимая, почему так стал податлив конь, сжимая упругую мягкость губ, стал натягивать повод.

Бег коня был все слабее и слабее. Он уже тяжело дышал. И вскоре пошел шагом. Димка повернул его и поторопил коленками.

Далеко, у кромки воды, маленькой грудкой стояли ребята. Они ждали. Димка подъехал к ним шагом, слез. Конь смиренно, по инерции, проследовал сзади.

У Димки взяли повод. Его окружили, ему кричали:

— Как ты? Мы думали, у тебя голова отвалится. А ты ничего, усидел.

— Крепкий!

А Димка знал, что он не крепкий. Он помнил то мгновенное чувство страха и обреченности, в котором пребывал в короткие минуты осознанности. Он слушал восторженный говор и не отвечал на него. Он радовался тому первому порыву в себе, который толкнул его подумать, что он сможет. И сразу вспомнил, как нехорошо лежал Петька и изнутри что-то его перекручивало. Он посмотрел на него. Журавлев все так же сидел на земле, и Димке показалось, что ему еще и сейчас больно. Штанины у Журавлева были короткие, и над ботинками ноги исцарапаны сухими будыльями. «Он, наверно, на свою боль никому никогда не жалуется…»

Журавлев повернул голову над коленками и из-под лба рассматривал Димку. И глаза его спрашивали:

— А как второй раз?

Димка догадался, что Журавлев все о нем знает.

— Ничего! Можно!

И Журавлев легко засмеялся.

…Так и запомнился этот вечер Димке. Белая пена на боках коня, Петька, ребята рядом с ним и счастливое чувство победы. Легкое и неповторимое. И всю жизнь ему мерить себя этой мерой, подниматься до него.

Стоял над деревней запах хлеба. У пекарни погрузили на тележку горячие булки и повезли в кладовую. Запах перемещался за тележкой.

Женщины ждали у предамбарника. Выдавали первый хлеб нового урожая.

Кладовщица разрезала булки, и горячий пар забивал дыхание. От запаха кружилась голова.

Женщины прижимали горячие краюшки, шли домой, чувствуя тепло на груди. Их лица были озарены этим теплом и задумчивы. Шурка Юргин тоже получил хлеб. Только отошел от амбара, отломил корочку, а пышный мякиш отщипнул сестренке Нюсе.

Она была в длинном платье без пояса и с босыми ногами. Пока ела хлеб, — отставала от Шурки, а закончив, быстро догоняла брата.

— Ты больше так не гляди, — говорил Шурка. — Про другое думай. Смотри, сколько осталось.

А Журавлев шел домой и свою пайку даже не тронул. Гордый.

До самой темноты расписывались колхозницы в ведомости и несли домой хлеб. И из трубы пекарни, как только исчезал дым, ложился запах подожженного помела и хлеба.

А поздно вечером уборщица тетка Ульяна вызывала женщин в контору. Председатель, с потными волосами, прилипшими ко лбу, сидел за столом.

Иван Андроныч топтался в конторе, прокашливался, встревал в председательский разговор и уходил.

На колхозном дворе были приготовлены подводы. Иван Андроныч обходил их, распутывал вожжи, перетягивал супонь, плохо завязанную женщинами.

Молодой Воронок заступил задней ногой за постромку. Это его беспокоило, и он бился в бричке, тревожа смирную кобылу.

На колхозном дворе у амбаров было сумеречно, брички темны, кони сливались с темнотой, смутно мерцали их глаза.

Иван Андроныч все не мог подступиться к заступленной постромке: того и гляди, меринок задом вскинет.

— Дядь Вань, — слышит он чей-то голос, — вы его погладьте. Он привыкнет и ногу сам даст. Он понимает…

Не успел Иван Андроныч сообразить, как Петька Журавлев сел на коленки у задних ног Воронка.

— Ногу, Воронок! Ногу!