Твои ровесники

Петру Ивановичу некогда думать о шустром пареньке. Он снова идет в обход, всматриваясь в работу ребят, вслушиваясь в ход станков, проверяя готовые детали, сложенные ребятами на доски возле станков. Беря деталь, спускает очки на нос, часто кивает головой, но молчит и шагает дальше, усталый, утомленный бессонной ночью, бестолковым первым днем работы с ребятами. Он чувствует, что пока еще ничего не может сказать определенного, как будто среди ребят есть такие, с которыми можно работать; это его тезка — Петр Иванович, это высокий парень, который назвал себя Медведевым, это еще два-три, а дальше что? Дальше он пока ничего не видит и не знает. Целый день он расставлял, расспрашивал, объяснял… Среди «списочного состава» оказалось три девочки — Петр Иванович расставил их на подсобные работы, одну, особо шуструю, определил в табельщицы.

Стало для самого себя неясным, а что он скажет заместителю директора, если тот вызовет его и спросит: «А ну, как?»

Определенно подумал только о своем тезке: «Парнишка с хваткой. Из этого толк должен быть…»

Так он доходит до конца цеха одной стороной: возвращается обратно другой стороной, и у него создается впечатление, что его в чем-то обманули: вчера ему дали определенный брак, он шумел, кричал, отказывался принимать его, и вдруг это оказался совсем не брак. Выходит, что его обманули собственные глаза, которым он верил в течение шестидесяти трех лет.

Петру Ивановичу становится стыдно, он круто сворачивает из прохода в свой закуток, садится на табурете, завертывает папироску и глубоко затягивается. Чувствует страшную усталость.

Поднимает глаза, перед ним Петр Иванович-младший.

— Ты чего?

— Кончил.

— Кончил? — Петр Иванович-старший даже приподнялся с табурета. — Кончил?

— Так точно, товарищ начальник.

— Да я же тебе дал дневное задание.

— Уж больно хорошо станок поет, товарищ начальник, так вот и получилось.

— Сядь! — показал ему старый мастер на ящик.

Младший сел.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— На работе сколько?

— Год.

— Где же ты навострился так?

— Война научила.

— Верно, — соглашается старший. — Многому она научит.

Посмотрел на часы.

— Давай собираться, тезка, гудок скоро.

И вдруг ожил цех, зашумела, загудела ребятня, замелькали шапки.

Петр Иванович почти выбежал в проход, закричал:

— Не разбегаться! Чтоб у каждого станок был в порядке.

Торопливо шел между станками и видел: все как полагается. Пожал плечами.

— Ну, что ты скажешь? Не умею я с вами… Да ну вас…

Стало стыдно во второй раз. Боялся посмотреть на ребят, а те кричали со всех сторон:

— До свиданья, товарищ начальник.

Петр Иванович распрямился, поднял обе руки и только одними кистями махал им. И мелко, мелко смеялся про себя.

— Ну чего я с вами, чертенятами, делать стану. Не цех, а птичник… Галчата и только…

Петр Иванович не ходил больше в контору. Не хотелось встречаться с Александром Владимировичем. Стыдно было явиться к нему: накричал тогда Петр Иванович на него, а прав-то все же был он — Александр Владимирович.

Петр Иванович видел это теперь совершенно ясно. «Списочный состав» жестоко подвел его, но в хорошую сторону. Петр Иванович в тайнике души надеялся, что ребята сорвут у него работу и дирекция завода избавит деревообделочный цех от «списочного состава», а этот «списочный состав» оказался подлинно рабочим составом, с которым можно работать и хорошо работать.

Прохаживаясь по цеху, Петр Иванович останавливался возле каждого.

Петр Иванович не раз замечал, что многие ребята работают упорно и молча. Он остановился у станка одного из таких угрюмых, взял деталь, проверил ее размеры, положил деталь обратно, посмотрел на парня и спросил:

— Какие-то вы такие, словно кто вас обидел?

Парень удивленно вскинул на него глаза и коротко ответил:

— Немцы.

— А ты видал их когда-нибудь живыми?

— Добрая половина наших ребят смоленские… Все были под немцами.

— Вы? Были?

Он не сказал больше ни слова, не спросил ничего. Постоял еще немного и медленно пошел вдоль цеха.

Вечером этого дня заместитель директора спросил его:

— Ну, как?

— Свыкаться, как будто, начинаем.

Заместитель прищурил глаз.

— Может быть, недоволен чем?

Петр Иванович спокойно ответил:

— Пока ничего. Поспешишь — людей насмешишь. В прошлый раз погорячился, а сейчас обожду. Посмотрю, тогда и разговаривать стану.

И больше об этом разговора не начиналось.

А дни шли.

Без четверти восемь распахивались двери, и весь галчатник разом врывался в цех, с шумом, криками приветствуя Петра Ивановича. Петру Ивановичу давно бы пора было привыкнуть к этому шуму, но он всегда вздрагивал, и ему казалось, что это ворвались не ребята, не его рабочий состав, а какая-то взрывная волна, готовая все смести и разнести на своем пути. И он выходил из закутка, вернее, выбегал с раскинутыми руками, словно стараясь предотвратить неизбежную гибель всего цеха. Потом махал рукой и ворчливо отзывался на приветствия ребят:

— Потише бы вы! Эк, как расшумелись!

А ребята расходились по своим местам, к своим станкам, подносили материалы, выкладывали инструменты, просматривали задания на день.

И ровно в восемь цех вступал в жизнь.