Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

«Одним словом, ура Лицею старого чекана! Это был вечером тост при громком туше. Вся древность наша искренно разделила со мной благодарное чувство моё; оно сливалось необыкновенно приятно со звуками вашего фортепиано. Осушили бокалы за вас, добрые друзья, и за нашего старого директора. Желали вам всего отрадного; эти желания были так задушевны, что они должны непременно совершиться.

Когда будешь ко мне писать, перебери весь наш выпуск по алфавитному списку. Я о некоторых ничего не знаю.

Где Броглио, где Тырков?

Помоги Тыркову чёрты:
Он везде нуль и четвёртый!

Мне бы хотелось иметь в резких чертах полные сведения о всех. Многих уже не досчитываемся.

Пушкина последнее воспоминание ко мне 13 декабря 826 года: „Мой первый друг и пр.“ — я получил от брата Михайлы в 843-м году собственной руки Пушкина. Эта ветхая рукопись хранится у меня как святыня. Покойница А. Г. Муравьёва привезла мне в том же году список с этих стихов, но мне хотелось иметь подлинник, и очень рад, что отыскал его.

Когда-нибудь надобно тебе прислать послание к нам всем:

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье

— и пр.

На это послание есть ответ Одоевского нашего, который тоже давно не существует — умер на Кавказе. Может быть, всё это тебе известно».

Нет Броглио, нет Тыркова, нет Кюхли, погиб Пушкин… Но ещё держится старый Лицей, и почти в каждом пущинском письме — «жив Чурилка!».

«Как быть. Грустно переживать друзей, но часовой не должен сходить со своего поста, пока нет смены».

Меж тем гром событий — всё сильнее, он доносится и в самые глухие уголки… Крымская война, Севастополь; повсеместно разговор о бездарности, неспособности того царя, тех правителей, которые тридцать лет мстят горстке умнейших, лучших людей. Последние декабристы переживают горечь военного поражения, но ждут перемен…

И вот умирает Николай I.

Подул свежий ветер… Для лицейских героев нашего повествования всё это имеет важные последствия: Пушкина выпускают в свет — первое научное издание, выполненное Павлом Анненковым, куда вошли многие сочинения и библиографические сведения, прежде совершенно запретные.

Пущина и его друзей собираются выпустить из Сибири.

Горчакова сразу же извлекают из небытия. Дипломатия его шефа Нессельроде потерпела полный крах, Крымская война проиграна, Россия изолирована, срочно нужны настоящие, а не лакированные дипломаты, способные делать дело. Пятидесятисемилетнего Горчакова неожиданно делают послом в Вене, где он блестяще нейтрализует Австрию у финиша Крымской войны; затем новый император приглашает его в Петербург, и апрельским днём 1856 года князь выходит из царских апартаментов министром иностранных дел России (а потом и канцлером).

Был славный обычай: когда некто становился министром, секретная полиция подносила ему подарок — вручала дело, заведённое на него в прежние времена. Один из старых сановников возмущался назначением Горчакова: «Как можно делать министром человека, знавшего заранее о 14 декабря!» (Что-то пронюхали о беседах с Пущиным?) Но царь уж распорядился, дело же изъято, и в нём, видно, Горчаков вычитал про себя: «…не любит Россию…»