Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

Многажды цитируя Пушкина — «воскресить век минувший во всей его истине», Н. Эйдельман не закрывает глаза на то, что «и кристально чистый исследователь — всё равно человек своего времени и это неминуемо скажется на изображении им любого минувшего столетия и тысячелетия», но для него, для Эйдельмана, это противоречие не неразрешимое, а живое, противоречие самой жизни, ибо и всякий современник, прибавим, не менее, нежели потомок, субъективен в процессе познания и воспроизведения истины. «Стремись к истине, но знай, что ты субъективен,— вот противоречие, которое движет историком и наукой»,— повторяет Н. Эйдельман (отметим здесь важное слово «движет»!). И «как ни странно,— продолжает он,— иногда, чем субъективнее, тем объективнее». Н. Эйдельман указывает при этом на Карамзина: следуя за летописцем, тот создавал свою особую ауру, и в этом карамзинском мире куда осязательнее, чем в неприступно-холодных строках «историка строгого», чувствуется и горячий след, и горячая кровь изображённой эпохи.

Аура, возникающая при чтении трудов Н. Эйдельмана, мир, где мы взаимодействуем с его героями, ещё ждут своих исследователей. Но всякое соприкосновение с его творчеством открывает ясные основания, на которых возводится этот мир и которые способствуют появлению этой особой ауры. Одно из первых таких начал — решительное творческое неприятие доктрины «История есть политика, опрокинутая в прошлое». «Мы обязаны рассуждать исторически, а не опрокидывать чувства XX века в позапрошлое столетие»,— прочитаем в книге, с которой сейчас познакомимся. В полемическом выпаде отметим, может быть и непроизвольную, замену «политики» («политика, опрокинутая») «чувствами». Но появляется уверенность, что мы вправе и в силах сделать это, то есть рассуждать и чувствовать как современники тех исторических событий, потому что «многое, очень многое, начавшееся 200—250 лет назад, завершается или продолжается сегодня». Мы вправе и в силах, оставаясь людьми сегодняшними, со-мыслить и со-чувствовать «тем прямым предкам, которые в 1700-х годах, так же как и мы, радовались солнцу и лесу, любили детей, были потомков не глупее, мечтали о лучшем, скорбели о невозможном…».

Материала для подкрепления заранее намеченной точки зрения всегда хватит. Конечно, Н. Эйдельман (чего он и не отрицал) не был холодно беспристрастен в отборе материала. Этот процесс для него был прежде всего возможностью погрузиться мыслями и чувствами в то прошлое, о котором он собирался писать, постигая — при сегодняшних оценках — роковую связь событий, но не такой, какой видится она сегодня, а такой, какой представлялась современникам. А для этого необходимо пользоваться материалом во всей его полноте, не усекать и не подправлять его, когда он не умещается в заготовленную схему. Н. Эйдельман писал: «Мы можем сделать прошлому выговор, возмутиться им, но никак не можем сделать одного: отменить то, что было… Можно, конечно, умолчать о неприятных фактах, воспоминаниях; однако умолчание — это мина под тем, что произнесено, мина, грозящая взорвать то, что рассказано…»

Творческая сила Н. Эйдельмана и сила его творчества именно в том, что он не умалчивает о противоречивом, бесстрашно сталкивает, сопрягает его, создаёт живую, достоверную сущность. Труды Н. Эйдельмана не чёрно-белые чертежи, а живописные полотна со сложными сочетаниями цвета, полутонов, оттенков, света и тени, где живописец, прежде чем положить на холст нужный мазок, подчас смешивает на палитре самые разнообразные краски. Эффект, случается, не отвечает ожиданиям зрителя (читателя!). За то и любезен сердцу историка Эйдельмана историк Щербатов, что предстаёт в трудах своих мыслителем, «не „подгоняющим ответ“ задачи, а выставляющим живые противоречия живой жизни».

Всего 14 дней «Твоего восемнадцатого века», казалось бы, изначально открывают перед автором возможности весьма произвольного самоограничения и в отборе материала, и в том, что предполагает он, используя этот материал, поведать читателю. Но замысел, движение творческой мысли Н. Эйдельмана как раз совершенно противоположны: для него любой из выбранных дней «тянет за собой целое столетие», заполнен людьми, «которые живут, действуют, пишут, разговаривают, нам загадывают загадки»; их жизнь, поступки, слова, написанные и произнесённые, имеют многообразные, подчас неожиданные последствия для их собственных судеб и для судеб других людей, страны, мира — исторических судеб. И подтверждают это слова Н. Эйдельмана, сказанные в конце книги об «апостоле Сергее», о Муравьёве-Апостоле: «Что же касается других явлений, исторических, так или иначе связанных с тем, что он хотел, за что сражался и умер, то их число, вероятно, бесконечно, потому что история продолжается, и те 10880 дней, что прожил герой этой книги, вступали и вступают в бесконечные сцепления с тысячами и миллионами других дней, других жизней».