Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

Ежели бы я был студент

, то б описал всех девушек;Ежели бы я был студент, то описал бы быка-рыбу;
Ежели б я был студент, то описал бы всех морских чаек,                                    поснимал бы все орлиные гнёзда…
Ежели б я был студент, то описал бы горячие ключи, все горы,                                    всех птиц и всех морских рыб…

И вот — наступает день прощания; те, кто остаётся, и тот, кто уезжает, понимают, что вряд ли ещё когда-либо увидятся… Прощайте, друзья в юртах и избах!

Прощайте, вулканы, добрые медведи (жители уверены, что иногда только зверь любит пошутить: увидит бабу с корзиной ягод, ягоды отнимет; редко-редко кожу с человека сдерёт, но всё же живым оставит)…

Прощайте, камчатские бураны и камчатские сказители…

Прощай, студент!

12 июня 1741 года в последний раз взглянул на уходящий за черту прибоя камчатский берег…

И вот уже полгода в пути.

Для Восточной Сибири поздний ноябрь — давняя зима; реки стали, грязь и болота заросли льдом…

С древнейших времён до первых паровозов максимальной скоростью человеческого передвижения была быстрота лучшего коня или тройки, колесницы: максимум 18—20 километров в час на коротком утоптанном зимнем пути (лучше всего по льду замёрзшей реки); но средняя скорость большого пути, где нужно делить длинные вёрсты на долгие часы, много меньше… Поэтому в XVIII столетии Россия — страна огромная, медленная (в 30—40 раз медленнее, чем сегодня); страна, где от обыкновенного чернозёмного городка, как позже напишет Гоголь, «три года скачи — ни до какого государства не доедешь». Между тем солидные путешественники только с петровского времени принялись скакать сломя голову; прежде — чем важнее, тем медленнее: воевода из Москвы в Якутск, «на новую работу», ехал в 1630-х годах не торопясь, пережидая разливы и чрезмерные холода, ровно три года (средняя скорость — 7 вёрст в сутки). В XVIII—XIX веках медленная езда подобает только царской фамилии. Сохранилось расписание 1801 года, относящееся к приезду Александра I из Петербурга в Москву на коронацию (сходный порядок был и при других коронованиях XVIII века): в первый день кортеж проходил 184,5 версты (ночуют в Новгороде), во второй — 153 версты (ночуют «в Валдаях»), на третий — всего 92 версты (сон в Вышнем Волочке), на четвёртый, отдохнув,— 134 версты до Твери; на пятые сутки экипажи пройдут 113 вёрст до Пешек, на шестые — всего 50 до загородного Петровского дворца и оттуда, только на седьмой день, «имеет быть торжественный въезд в столичный город Москву». Медленности выезда соответствовало и долгое возвращение, так что ещё в 1750-х годах улицы северной столицы зарастали травой, пока двор и множество сопровождающих, сопутствующих не перемещались обратно, на берега Невы.

Огромная страна под властью свирепейших морозов. В северном полушарии за последние три-четыре века самое лютое время — XVIII столетие (в феврале 1799 года в Петербурге в среднем «29 с половиной по Реомюру», то есть 37º по Цельсию).

А теперь немного цифр, без которых не обойтись! На огромных пространствах империи в 1740-х годах проживает меньше 20 миллионов жителей, из которых треть в Нечернозёмном центре, много — в западных и юго-западных губерниях, но, чем дальше на юг, а особенно на восток, тем глуше, просторнее… На всю Сибирь и в конце столетия едва набирался миллион.

Около 20 миллионов жителей и огромное пространство с максимальными скоростями передвижения 10—20 вёрст в час… Как редкие острова в снежном равнинном океане — города, городки. Всего 4—5 душ из каждой сотни — городские жители, а 95 из ста — селяне.

Как мелкие островки, скалы, камни — деревни по 100—200 душ, а в тех деревнях более 60 из каждой сотни — крепостные.

На всю же империю никак не меньше 100 тысяч деревень и сёл, и в тех деревнях известное равенство в рабстве (80% тогдашних российских крестьян — середняки); но высшей мерой счёта было у тех людей 100 рублей, и кто имел 100 рублей, считался богатеем беспримерным.

100 тысяч деревень, оживающих при благоприятном «историческом климате», но зарастающих лесом, исчезающих с карт целыми волостями после мора, голода, а ещё чаще — после тяжёлой войны или грозного царя.

Таковы были тогдашние российские пространства, таковы дороги, столь медленные, что по пути обзаводились семьями, рожали детей, иногда даже меняли мнение о смысле жизни… Вот и академии студент Крашенинников рапортует с дороги начальству, что, «будучи в Якутске, женился, взяв за себя родную племянницу жены майора и якутского воеводы господина Павлуцкого, а дочь тобольского дворянина Ивана Цибульского, именем Степаниду».