Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

Во-первых, они уже связаны кровью и должны других уговаривать и себя убеждать, что здесь Пётр Фёдорович.

Психология самоубеждения очень любопытна: даже некоторые проныры и скептики из пугачёвского окружения тоже хотели верить и, вступив в игру, далее уже не играли, но жили и умирали всерьёз.

Как известно, министры Пугачёва принимали титулы «графа Чернышёва» и «графа Воронцова»: это отнюдь не означало, будто они себя считают Воронцовым или Чернышёвым — фамилия сливается с термином, произносится и пишется как бы в одно слово: «Графчернышёв», «Графворонцов».

Однако, постоянно повторяя фамилию-должность, сам носитель её, как и окружающие, всё больше верит, что слово само по себе несёт некоторую силу, магию…

Пусть Пугачёв не царь, но окружающие должны верить; а поверив, назвав его царём — уже присягнули и одним звуком царского титула передали ему нечто таинственное. А он сам, понимая, что они не очень-то верят, ведёт себя так, будто они верят безоговорочно, и сам себя этим ещё сильнее заряжает, убеждает — а его убеждение к ним, «генералам», возвращается! К тому же старшие видят магическое влияние государева слова на десятки тысяч людей, и после этого уж самый упорный привыкнет, самому себе шепнёт: «А кто ж его знает? Конечно, не царь, но всё же не простой человек; может быть, царский дух в мужика воплотился?»

Пушкин: «Расскажи мне,— говорил я Д. Пьянову,— как Пугачёв был у тебя посажёным отцом».— «Он для тебя Пугачёв,— отвечал мне сердито старик,— а для меня он был великий государь Пётр Фёдорович».

Калмыцкую сказку об орле и вороне Пугачёв рассказывает Гринёву «с каким-то диким вдохновением». Автор «Капитанской дочки» довольно щедро наделил своего героя-рассказчика собственным знанием и культурой: «дикое вдохновение» — лучше не скажешь о пугачёвском даре!

Благодаря ему уж сам «Пётр III» наверняка порою не мог отличить свой реальный образ от им же выдуманного, создавал, так сказать, вторую действительность — точно так, как бывает в искусстве…

Две свадьбы

Конец сентября 1773 года — кровавый пир. Летучие листки, написанные под диктовку самозванца или по разумению его канцеляристов, разносятся по горам и степям русскою и татарскою речью.

Буквально в те самые дни, когда на петербургских пирах провозглашалась здравица великому князю Павлу Петровичу и великой княгине Наталье Алексеевне, за них, «за детей своих», пил и Пугачёв, рассылая по округе бумаги не только от собственного имени, Петра III, но и от наследника.

Ведь если Пугачёв — Пётр III, то его «сын и наследник» — естественно, Павел I. Этот агитационный приём используется повстанцами не раз.

Емельян Пугачёв постоянно провозглашал, глядя на портрет великого князя: «Здравствуй, наследник и государь Павел Петрович!» — и частенько сквозь слёзы приговаривал: «Ох, жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели». В другой раз самозванец говорит: «Сам я царствовать уже не желаю, а восстановлю на царствие государя цесаревича».

Сподвижник Пугачёва Перфильев повсюду объявлял, что послан из Петербурга «от Павла Петровича с тем, чтобы вы шли и служили его величеству».

В пугачёвской агитации важное место занимала повсеместная присяга «Павлу Петровичу и Наталье Алексеевне» (первой жене наследника), а также известие о том, будто граф Орлов «хочет похитить наследника, а великий князь с 72 000 донских казаков приближается». И уж оренбургский крестьянин Котельников рассказывает, как генерал Бибиков, увидя в Оренбурге «точную персону» Павла Петровича, его супругу и графа Чернышёва, «весьма устрашился, принял из пуговицы крепкое зелье и умер».

Как же реальный принц, сам Павел Петрович, отнёсся к своей самозваной тени? Что думал после пышных свадебных торжеств 19-летний впечатлительный юноша, вдруг услышавший почти запретное имя отца, да ещё ожившего, восставшего!

Откровеннейшие документы, относящиеся к гибели своего отца (то самое «досье» насчёт Петра III, о котором говорилось выше), сын Петра III, Павел Петрович, увидит лишь 42-летним, когда взойдёт на трон. По сведениям Пушкина (этим сведениям должно верить, так как поэт имел ряд высокопоставленных, очень осведомлённых собеседников), «не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь (Пётр III) жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: „Жив ли мой отец?“»

Настолько всё неверно, зыбко, что даже наследник престола допускает, что отец его жив! И спрашивает о том не случайного человека, но Андрея Гудовича: близкий к Петру III, он выдержал за это длительную опалу при Екатерине, но в 1796 году был вызван и обласкан Павлом.

Самозванцы, подменённые, двоящиеся…

Смешно, конечно, предполагать, будто Павел допускал своё родство с Пугачёвым, хотя и не был уверен, что его отец действительно погиб. О характере, о целях народного восстания он имел, в общем, ясное понятие, но всё же — не остался равнодушен.