Твой выстрел — второй

— Пожалею, как тебя достану, иуда, — ответил чабан и чуть не достал Николу, прошив пулей камышовые стенки сарая. Басанг тоже стрелял из винтовки, его пули тоже, видимо, прошивали стены чабанского жилья, но так можно было жечь патроны долго, а их мало. Поняв бесполезность лобовых попыток, Никола приказал отойти к хлеву. Басанг подчинился, вкрадчиво улыбаясь: теперь не он был главарем банды, и как выкурить чабана, уже не его печаль. Тогда Никола достал, словно от сердца оторвал, последнюю гранату из подсумка, из нагрудного кармана — запал и отдал ему. Крыша зимовья всего метра на полтора подымалась над землей, Басанг мягко, по-кошачьи вспрыгнул на нее… Жили чабаны в землянках, землей же и утеплялись; по локоть ее было насыпано на крыше. А чтобы не выдули ветры, не вымыли ливни, была засеяна крыша овсюгом, шелюгой и другими устойчивыми на корень травами. И ни Михаил Золотов, ни жена его, ни две малые дочки-погодки даже не почувствовали, как их смертынька шагнула к трубе… Луна скрылась, но в слабом свете, который еще хранила ночь, Никола видел, как Басанг отвел руку, чтобы опустить гранату в черное жерло. И — не успел опустить. Две автоматные очереди скрестились на нем, приподняли и кинули на гранату, а то, что поднялось снова, было уже не Басангом. Николу толкнуло взрывной волной, он упал, вскочил, последние, спрятанные на донышке волчьей души силы вскипели в нем, и он, пригибаясь, побежал.

А Михаил Золотов открыл дверь землянки и, крутоплечий, сильный, с мученически-счастливым лицом, облапил первого же, кто подсунулся к нему, а это была Катерина. И она счастливо рассмеялась.

— Мать честная! — ахнул изумленно Золотов. — Катерина! Ты? Н-ну, Катерина… А развалюха-то моя, а? Выдержала… Прямо дзот! Катерина… Век тебе не забуду, Катерина…

Он обнимал Тихона, Джакупа, чуть не задушил в объятиях Степана Беляева, тонкого и худенького даже в полушубке. Простоволосая, плача и смеясь, выбежала жена Михаила, целовала Катерину, оперативников, восклицала бессвязно. А те, на кого так неожиданно и открыто пала радость спасенных, вдруг поняли, что вот и пришел конец их страде, их мучениям, и им стало легко, они тоже заговорили бессвязно, утешая плачущих женщин, смеясь освобожденно. И эта радость человеческая, и смех, и участливое, исторгнутое из сердца слово, и эти теплые слезы поднялись тогда над снегами и поплыли в ночь, к ледяным звездам. И там, в черной беспредельности, никогда не погаснуть им, люди, усталые вы мои, милые вы мои!

Джакуп пересчитал в хлеву бандитских лошадей. Все шесть были на месте, и он успокоенно приказал располагаться на ночевку. Он знал непреложно: тот, кто в такую пору уйдет в степь без коня, или вернется, или погибнет.

* * *

С восходом солнца оперативники снова ушли в степь.

Следы бандита, грубые и рваные в глубоком снегу, уже на третьей версте были перехлестнуты легкими волчьими следами. Звери, страшась близости человеческого жилья, еще долго и терпеливо кружили поодаль, а затем стая хищно распалась на два крыла, чтобы нагнать и сомкнуться… Все свершилось в несколько мгновений.

— Есть на земле справедливость, — сказал Беляев, когда вышли на это место.

— А отчитываться чем будем? — недовольно сказал Джакуп. — Хоть бы подметку оставили следователю Корсунову. Давайте искать.

Нашли пистолет, из которого бандит даже не успел выстрелить, окровавленные клочки полушубка, паспорт на имя Баринова Геннадия Михайловича.

— Есть на земле справедливость, — подтвердил тогда и Джакуп. — Домой, мужики… Теперь домой.

Кони всхрапнули, взяли наметом. И долго, не оседая, серебряно мерцала на солнце снежная подкопытная пыльца.