Твоя любовь сильнее смерти

Все примолкли и почему-то посмотрели на маленькую Машу. У девочки то ли по прихоти природы, то ли от недостатка витаминов был удивительно белый цвет волос. Под взглядами детей девочка непроизвольно закрыла двумя ладошками голову и от страха громко заревела. Цыганка, подняв голову от чугуна, увидела стайку сельских детей и с половником в руке решительно направилась к ним. Дети в панике, толкая друг друга, побежали прочь. Маша, убегая, споткнулась о большой пенек и упала. От страха она замолчала, а когда огляделась, поняла, что осталась одна. Машинально сорвав крупный лист лопуха, девочка положила его себе на голову, закрыв волосы. Большой пенек отгородил ее от окружающего мира, и Маша успокоилась. Спустя некоторое время, разморившись от полуденного солнца, уснула.

Проснулась от громкого разноголосого говора в таборе. Цыгане после дневных трудов возвращались на место постоя. Солнце повернулось ближе к закату. Маша огляделась вокруг и осознала весь ужас своего положения. Если она сейчас поднимется из-за пня, чтобы идти домой, ее увидят цыгане. Даже если она прикроет голову лопухом, все равно они увидят ее белые волосы и поволокут к пруду. Девочку обуял страх, к тому же ее сильно мучил голод. Она не видела выхода и горько заплакала. Боясь, что ее услышат, старалась приглушить плач и лишь тихонько поскуливала. Вот к ней приближается цыганский мальчик. Его смуглое лицо, обрамленное черными завитушками, еще раз напомнило Маше о ее белых волосах.

Мальчик несколько раз свистнул, думая, что в кустах прячется щенок. Неожиданно он увидел сжавшуюся в комок девочку.

– Ей! Раклори![3] Эй, ты чего здесь делаешь?.. Да ты чужая! Ну-ка, дуй отсюда!

Но девочка последних слов уже не слышала. От чужой речи и от всего пережитого она потеряла сознание…

Очнулась от холодной воды. Ее волосы были мокрые. Холодные капли текли по щекам, попадали в рот.

– Сейчас начнут мазать болотом волосы, – подумала девочка и открыла глаза. Она лежала на какой-то дерюжке, довольно мягкой. Явно это был не болотистый пруд. Склоненное над ней лицо цыганки не было враждебным. Мокрой тряпкой женщина терла Маше виски и пыталась влить в рот воды. Машинально девочка обхватила двумя руками голову, пытаясь закрыть волосы. Цыганка, истолковав это по-своему, произнесла:

– Вара, у ребенка болит голова, иди посмотри!

К девочке подошла старуха и, ощупав ее голову, сказала:

– У нее ничего не болит. Она испуганная и голодная.

В это время в кибитку залез Григорий. Ему уже донесли, что в таборе чужой ребенок.

– Что с ней? – спросил цыган. – Сама дойдет до села?

– Нет, Гриша, она очень слабая. Пусть переночует здесь. Чтоб не было нам беды.

Маша слышала весь разговор, но осмыслила только то, что к болоту ее не поведут, по крайней мере, сегодня. Старуха поднесла ребенку дымящуюся аппетитным запахом кружку и напоила. Девочка уснула.

На следующее утро табор зажил своей привычной жизнью. Все разошлись, кроме старухи Вары и кормящей цыганки Насти с ребенком. Григорий подошел к женщинам и спросил, можно ли отправлять ребенка домой.

Маша проснулась, но подниматься почему-то совсем не хотелось. Хотя дома она всегда вставала рано. Старая цыганка поднесла ей горячий отвар, но девочка не смогла поднять руку, чтобы взять кружку. Страх исчез. Маша не пыталась закрывать свои волосы. Вот над ней склоняется ее бабушка Александра…

– Сейчас будет ругать, – равнодушно подумала она и опять провалилась в сон.

– Гриша, да она вся горит! Вот еще горюшко на нашу голову! Что же мне с нею делать?! – запричитала старая цыганка.

Григорий озабоченно потрогал лоб ребенка, нахмурился и крикнул:

– Что говорит адале джювлы![4] Что же ты за знахарка, когда не знаешь, как вылечить девчонку?

– Гриша, травы я отварила, питье целебное, но она истощенная. Сейчас нету никакой еды, к вечеру только принесут.

– Делай, что знаешь, это твои дела! Сама понимаешь, ребенка надо поставить на ноги. Иначе худо нам всем придется! – проговорил Григорий и пошел к лошадям.

Цыганка побежала вслед за ним и позвала Настю. Та сидела на траве и кормила грудью младенца.

– Настя, ложись рядом с девчонкой, а еще лучше, возьми ее на руки, дай ей пососать грудь!

Настя возмутилась, гневный румянец выступил на щеках, но старуха властно прикрикнула:

– Поговори у меня! Делай быстро, что велят! Иначе – пурдо[5]!.. Григорий приказал.

Молодая женщина подняла на руки пышущего жаром ребенка, опустилась с ним на скамью. Прижав девочку к себе, Настя сунула ей в рот грудь. Сжатые губы ребенка разомкнулись, и он слизал языком теплое молоко. А потом, подчиняясь вечному инстинкту, стал жадно сосать. Насытившись, девочка успокоилась. На лбу появилась испарина, и она ровно задышала. Ей снились ласковые мамины руки. Вот мама крепко прижала ее к себе, и почему-то дает Маше сосать грудь. Молоко сладкое, вкусное.

– Но я же большая! – удивленно думает Маша. – Вот увидят Катька и Анька, то-то будут смеяться…

Маша очнулась к вечеру. Старуха цыганка доложила Григорию, что девочка поправилась, но отправлять ее в село на ночь глядя не стоит. Пойдет завтра утром.