Твоя любовь сильнее смерти

– Какой ни чудаковатый, а жена у него была, – отозвалась Катерина. – Я ее помню, Анкой звали. Она была откуда-то издалека родом. А потом ее не стало. Давно это было…

– Да погибла она, – промолвила Настасья. – Уехала в город и не вернулась. Мне моя мама рассказывала. На сельсовет тогда бумага пришла о том, что ее нашли то ли утопшей, то ли удавленной. А Емелька тогда еще слабее на голову стал и совсем замолчал. Так до смерти и не разговаривал. В огороде у него вместо картошки и огурцов сорняки росли. Да такие диковинные, которых я нигде больше не видела.

А Емелька их еще и окучивал! Ну что с чудака возьмешь, прости, Господи! – Настасья с чувством перекрестилась, закончив свою речь.

Графинчик пустел, из мисок постепенно исчезали картошка, огурцы и капуста. За столом среди женщин самой старой была бабка Марья. Зубов у нее во рту не осталось, и поэтому она жевала одну картошку. Подав Настасье со стола опустевшую миску, Марья грустным голосом произнесла:

– Безобидным был покойник, царство ему небесное! А людям как помогал! Не сыщется в деревне такого человека, который бы не сходил к нему со своим горем.

– Бабка, так ведь он всегда молчал, не говорил вовсе! Как же он мог помогать? – спросила Длинная Зинка.

– В этом главное и есть, что молчал, – задумчиво ответила Марья. – Бывало, придешь к нему с болью аль с горем каким и начинаешь рассказывать. Он ведь слушал не так, как мы с вами. Все услышанное он как будто впитывал в себя, и оно исчезало бесследно. Закончишь о горе рассказывать, а горя, глядишь, уже и нету. И легко так на душе станет! Бежишь от Емельки домой, как на крыльях летишь… И травы его были вовсе не сорняками. Он все их на зиму срывал и вязал в пучки, а потом развешивал по стенам избы. Запах от них такой благостный шел… К нему и молодые прибегали со своими бедами. Теперь некому больше пожалиться, – закончила Марья. За столом все присмирели.

– Ты, Марья, так это все рассказала, будто сама к нему бегала, – произнес дед Кирилл, ухмыляясь.

– Всего бывало в жизни, – загадочно ответила бабка и, высморкавшись в тряпицу, засобиралась домой.

Все вдруг вспомнили, что уже поздно, а завтра предстоят хлопоты с похоронами, и заспешили по домам. Катерина подошла к Настасье, напомнив той, что пора идти к покойнику, сменить женщин, которые читают молитвы. Настасья закрыла дверь на крючок, и они направились к дому покойника. Небо было усеяно звездами. В траве вразнобой пели кузнечики. Был теплый июньский вечер.

– Как ласково он произнес это «Аню-ю-ся», когда умирал, помнишь, Катерина? – задумчиво произнесла Настасья.

– Так это имя его жены. Только ее Анкой звали. А он видите, кума, какую нежность придумал – «Аню-ю-ся», – повторила Катерина.

– Ох, Катерина, сердечный разговор мы с тобой ведем! Я вот что хочу сказать: чем слабее мужик на голову, тем больше у него остается нежностей на бабу. Посуди сама. Сколько надо мужику, чтоб у него голова была здоровая? Много! Все, что у него есть, Катерина! Вот и получается, что все идет мужику в здоровую голову! А нам, бабам, ничего не остается.

Настасья мечтательно задрала голову вверх, будто надеялась увидеть там всю недополученную за свою жизнь нежность. Катька, услышав такую длинную речь, с почтением взирала на подругу, соглашаясь с ней.

– Слышь, Настена, а мне кажется, что покойный Емеля не так уж и слаб был на голову… Как ты думаешь?

– А кто же теперь узнает? Его больше нет, – уклонилась от ответа Настасья и обеспокоенно продолжила:

– Пойдем, надо сменить женщин!

Из открытого окна, где лежал покойник, слышались напевные слова старушек:

«… и прими, Господи, душу ныне усопшего раба твоего Емельяна-а».

На второй день к обеду Емельку хоронили. Односельчане сбросились деньгами и привезли из дальней деревни священника. Своего в селе не было. Денег было не так много, поэтому священника повезли сразу на кладбище, чтобы отпеть Емельку у могилы. Гроб с покойником погрузили на телегу, в которую была запряжена гнедая кобыла Зорька. Лошадь была молодая и бодрая, но, приличествуя скорбному случаю, шла тихо, опустив голову. Зорька не впервые выполняла подобную миссию. За гробом шли соседи, близкие и дальние. Было тихо. Плакать было некому. Пес Жулька норовил занять почетное место за телегой, но Настя отогнала его в самый конец процессии. Жулька, покорившись, трусцой бежал в сторонке, иногда тихо поскуливая. Когда стали въезжать в ворота кладбища, кто-то подсказал, что собаке негоже быть у могилы во время погребения. Да и священник будет против. Дед Павел, который при случае исполнял роль кладбищенского сторожа, задержал пса, заманив его в сторожку, и закрыл дверь на крючок.

Ритуал прошел быстро. Священник, проглатывая окончания слов молитвы, спешил, потому как тучи в небе указывали на дождь, а ему еще надо было добираться в свою деревню. Гроб опустили в яму, могилу засыпали землей. Дед Павел воткнул в изголовье могилы наспех сколоченный из досок небольшой крест, сказав, что это временно.

После того как земля на могиле осядет, сельчане поставят своему Емеле более подобающее надгробие.