Твоя примерная коварная жена

Слез больше не было. Лежа на огромной кровати, которую они с Сергеем делали на заказ, потому что в магазинах ничего подобного не продавали, она прокручивала в голове варианты своих последующих действий. Ее первая попытка – раздуть скандал с помощью Натальи Удальцовой и ее связей – закончилась тем, что Элеонора нашла труп в бассейне отеля. Это были не самые приятные воспоминания, и она передернула плечами, вспомнив плавающее в воде безвольное тело, бывшее когда-то человеком. И откуда оно там взялось, вот что интересно.

Что ж, раз план «А» не удался, переходим к плану «Б». Он был у нее в голове, четкий, прекрасный, разработанный до мельчайших деталей. На этот раз все должно было получиться. Репутации Бжезинской, а вместе с ней и могуществу «ЭльНора» нужно было положить конец. Элеонора Бутакова встала с кровати, вытерла все еще мокрое лицо краем атласного одеяла, достала из ящика туалетного столика ручку и лист бумаги и начала писать заявление на увольнение. Она была уверена, что Бжезинская подпишет его сразу и с радостью, тем самым сжигая за собой все мосты.

Спустя два дня деловые круги города со всех сторон обсуждали и обсасывали небывалый скандал – второе лицо «ЭльНора» Элеонора Константиновна Бутакова назначена главным инженером в фирму «Ганнибал», возглавляемую непримиримым врагом Элеоноры Бжезинской Эдуардом Гороховым. Небывалая рокировка могла объясняться только одним – «ЭльНору» объявлена война не на жизнь, а на смерть. И в этой войне пленных не будет брать ни одна, ни вторая сторона, а любая стрельба будет вестись на поражение. Как в прямом, так и в переносном смысле.

Глава шестая

Наши дни

Элла

Вялость не проходила. Каждое утро Элла вставала с кровати такой уставшей, словно и не ложилась в постель накануне, а проводила все ночи, разгружая вагоны. Когда они еще не были врагами, а близкими людьми, муж любил вспоминать, как в юности разгружал вагоны, чтобы заработать немного денег и помочь матери.

Слушая его рассказы, она всегда пыталась представить, каково это – подставить спину под тяжеленный мешок с мукой или сахаром, непроизвольно согнуться под его тяжестью, сделать несколько неуверенных шагов, а затем пойти ровно, аккуратно, боясь упасть со своей неподъемной ношей.

Сейчас ей казалось, что она физически ощущает, как наливается болью каждая мышца, растянутая, надорванная тяжеленным грузом, как дрожат ноги, как слабость разливается по всему телу, противная, нудная, как осенний дождь, моросящий за окном, как мутится в глазах, заливаемых холодным потом, как гулко бухает сердце и покалывает губы от нечеловеческой нагрузки.

Когда они с Норой недолго жили в рабочем общежитии того СМУ, куда их отправили по распределению, вахтерша, тетя Маиса, называла такое состояние словом «надсада». Они тогда обсуждали прораба Степана Петровича, который ходил неуверенной походкой, тяжело кашлял, отчего на лбу у него вздувались синие жилы, толстые, узловатые, страшные, он дрожащими, неверными пальцами скручивал папиросу, просыпая махорку, вытирал струящийся пот со лба, чуть слышно бормотал под нос какие-то витиеватые ругательства.

По Степану Петровичу всегда было видно, что ему худо. Так худо, что и не описать. И на вопрос, чем же он таким болеет, заданный как-то вскользь Норой, тетя Маиса и объяснила серьезно, что у прораба «надсада».

Из ее путаных объяснений Элла тогда так и не поняла, что же это такое, но запомнила, что возникает надсада, когда работы слишком много, когда постоянная ответственность за дело, за других (а Степан Петрович после смерти жены один тянул четверых сыновей) подтачивает изнутри, забирая не только силы, но и само желание жить.

Вот она сейчас чувствовала себя именно так. Новые условия, в которых ей приходилось работать, непривычная атмосфера в коллективе, новые задачи, не встречавшиеся ранее, но поставленные перед ней во всей своей суровой очевидности, заставляли организм функционировать на каком-то новом, доселе неизвестном уровне выносливости.

Надсада проявлялась постоянным чувством голода и при этом отвращением при виде любой поставленной перед носом пищи, наваливающейся несколько раз в день дурнотой, заставляющей садиться в кресло и опускать на сложенные на столе руки голову. Однажды ей стало плохо так внезапно, что она поняла, что не дотянет до стула, а потому села прямо на пол, изрядно напугав сослуживицу.

По утрам она просыпалась в мокрой пижаме, хоть выжимай, на влажной, даже липкой простыне, отчего чувствовала к самой себе небывалое отвращение и тихо радовалась, что в постели рядом больше нет мужа. Пожалуй, она бы со стыда сгорела, если бы он видел ее такой, мокрой, жалкой, беспомощной.