Твоя примерная коварная жена

– Она самая. Ты бы приехал, послушал тоже. Занимательнейший рассказ. Только побыстрее давай, а то ее величество торопится.

– Сейчас приеду. – Воронов широкими шагами уже направлялся к двери, но все-таки остановился, чтобы сказать Ушакову, что они обязательно договорят в следующий раз. Но того уже и след простыл.

* * *

Начало 90-х

Эля Фалери

После смерти папы жизнь стала совсем другой. Настолько другой, что Эле временами казалось, что ее детство, волшебное чудесное детство, в котором она была настоящей маленькой принцессой, всеми обожаемой и балуемой, ей привиделось.

Сначала в их с мамой доме перестали бывать люди. Если раньше редкий вечер обходился без шумной гомонящей компании маминых друзей, людей талантливых, ярких, страстных, или серьезных чинных разговоров, которые вели за круглым столом в гостиной папины коллеги-чиновники, то теперь вечера они с мамой проводили вдвоем. И не было ничего тоскливее этих вечеров, которые мама проводила, стоя у широкого окна с видом на улицу Горького, завернутая в тяжелый шерстяной клетчатый плед, привезенный папой из командировки в Англию.

Эля физически ощущала, что в квартире они живут по-прежнему втроем. Она, мама и тоска, занявшая место папы. Тоска и уныние. Именно поэтому уже в середине первого курса Эля старалась как можно меньше времени проводить дома. После учебы она задерживалась в библиотеке, готовясь к семинарам, или ехала в общежитие к Эле Яблоковой, чтобы там вместе поработать над чертежами, или вместе с Элей и другими сокурсниками отправлялась в кино, или в кафе-мороженое, или на каток.

Вторым ударом стало увольнение домработницы, их надежной, верной, незыблемой, как скала, Клавы, которая помогла им с мамой пережить первые ужасные недели после того, как папа покончил с собой, и по-прежнему тянула на себе весь их быт, несмотря на то что платить ей семья Фалери больше не могла.

Клава уволилась в марте, не глядя в глаза, сообщила, что нашла другое место, где ей обещали выбить квартиру в Москве и платить зарплату.

– Вы поймите меня, – чуть не плакала Клава, собирая свои немудреные пожитки. Все эти годы она жила в маленькой комнатке за кухней, став для Эли неотъемлемой частью интерьера. – Мне пенсию оформлять через год. А для этого стаж нужен. Да и деньги мне нужны. Я ж сестре в провинцию отправляла раньше, она одна троих детей поднимает, а вот уж почти полгода ни копеечки не выслала. Маргарита Павловна, простите меня, не держите зла на дуру старую, и ты, Элечка, не сердись, я ж тебя вырастила. Ты мне как внучка.

Что-то возражать или как-то противиться Клавиному уходу мама была не в силах. Теперь она каждый день беспомощно стояла у плиты, пытаясь приготовить что-то удобоваримое для себя и дочери, но получалось у нее плохо. Котлеты пригорали, капуста в супе напоминала проваренные тряпки, обожаемый Элей клюквенный кисель стоял склизким комом, потому что в него было положено слишком много крахмала, яичница засыхала, бифштекс превращался в подошву, молоко заливало плиту. Элины юбочки и блузки теперь всегда выглядели жеваными, а туфельки нечищеными.

Эля, которой страсть как не хотелось превращаться из принцессы в Золушку, терпеливо ждала, что мама освоит премудрую науку ведения домашнего хозяйства и как-то адаптируется к новой жизни, но чуда не произошло. Эле пришлось самой браться за пылесос, учиться нажимать кнопки на стиральной машинке, варить пельмени и орудовать утюгом.

Налаживать быт ей помогала подруга, выросшая в маленьком поселке и, казалось, умеющая все с раннего детства. В руках Эли Яблоковой все горело. Тесто всходило пышное и нежное, котлеты получались мягкими и сочными, суп наваристым и очень вкусным, кисель однородным, мясо в меру прожаренным, а каша сладкой и густой.

На втором курсе Элла и Нора вдвоем то и дело затевали пироги, терли свеклу для борща, лепили вареники с вишней, крахмалили тяжеленный тюль, в складках которого по-прежнему любила прятаться осенними вечерами Маргарита Фалери. Она усилий дочери и ее подруги, казалось, не замечала. Мама переживала очередную свою личную трагедию – уход из Большого театра.

Век балерины короток. Мама и так задержалась в театре гораздо дольше пенсионного возраста – тридцать шесть лет. Сначала ее держали в знак почтения перед всемогущим супругом, потом какое-то время из жалости и уважения к ее горю. Но когда женщины семьи Фалери отметили годовщину смерти своего кормильца и благодетеля, Маргарите пришлось уволиться из театра под гнусный шепоток, который сопровождал теперь семью повсюду. Самоубийство, финансовые махинации, позор, позор, позор, от которого Маргарите хотелось бежать, закрыв глаза и зажав руками уши.

Теперь она неделями не выходила из дома, как привидение бродила по квартире, не снимая ночной рубашки и лишь накинув сверху длинный бархатный халат. Элиных друзей, в том числе и мальчиков, отдававших дань Элиной неземной красоте, она не стеснялась совершенно. Куталась в шторы, обхватив руками чашку со сваренным Элей какао, и часами смотрела на бегущую по своим делам разноцветную московскую толпу.