Твоя... Ваша... Навеки

Замешательство мимолетно — чуть помедлив, Арсенио вновь проводит ладонями сверху вниз по телу, на сей раз поверх панциря корсета, слезает с дивана, отодвигает столик, не иначе как чудом умудрившись не уронить бокалы и бутылку, садится прямо на пол. Снимает сначала одну туфельку, затем другую, потом касается лодыжки, гладит, постепенно поднимаясь выше, как вчера на пикнике. Я же наконец могу сесть ровнее, повернуться лицом к Байрону, подарить поцелуй ему — и задохнуться на секунду от его, сводящего с ума неспешной, обволакивающей нежностью. Арсенио добирается до края чулка, столь же неторопливо стягивает его с меня и принимается за вторую ногу. Ладони Байрона тоже скользят по корсету, и я не сдерживаюсь, позволяю себе нетерпеливое движение, раздраженная лишней одеждой что на себе самой, что на мужчинах. Под моими пальцами гладкая ткань жилета и пуговицы немногим крупнее крючков на несчастном корсете, отражение нежелания Арсенио возиться с досадной преградой накатывает вдруг остро, порождая порыв вырвать их с мясом. Байрон мягко усмехается мне в губы, перехватывает мою руку, убирая от жилета, и начинает расстегивать крючки.

— Тиш-ше, Рианн, тише. Не спеши… в конце концов, сегодня еще не полнолуние.

— Я не спешу…

— Спешишь.

Возможно.

Волчица изнывает от желания чуть-чуть ускорить ход событий, ей невыносимо ощущение человеческой одежды, мало легких бережных прикосновений, обоняние и разум зверя дурманят запахи обоих инкубов. И чем больше времени проходит, тем меньше я хочу ей возражать, пытаться по старой памяти обуздать ее инстинкты.

Сегодня это пустое.

Ладони Арсенио на моих ногах, вновь проводят по обеим от щиколоток до бедер, сдвигают выше платье, сбившееся тяжелым, неудобным кольцом на талии. Черные кружевные трусики — я по-прежнему не могу отказаться от открытых минималистских моделей, хоть они и противоречат правилам приличий, принятых среди леди, — следуют за чулками.

И корсет — похоже, крючки не вызывают у Байрона той же неприязни, что у Арсенио.

Меня приподнимают, избавляют, наконец, и от платья, и от нижней сорочки. Я полностью обнажена, и я впервые предстала в виде, столь естественном для оборотней, перед посторонними мужчинами. Я читала, что оборотни, родившиеся и выросшие на воле, вне клетки Лилата, много спокойнее относятся к обнаженному телу, что собственному, что чужому, но мы, те, кто никогда не видел ни лесных чащ, ни простора лугов, подвержены стеснению не меньше людей, зачастую мы и ипостась меняем редко, не имея возможности поохотиться или побегать. И женщинам-оборотням труднее и здесь, не могут они позволить себе того, что доступно мужчинам.

Ёжусь невольно то ли от странного, непривычного ощущения открытости, беззащитности, то ли от двух взглядов, откровенно голодных, жадно изучающих мое тело в свете люстры.

Хорошо, что закрыла шторы.

Не знаю, что бы делала, если бы на меня смотрели все трое…

Мысль настолько непонятна, неуместна, что краска мгновенно бросается в лицо. Волчица — сама невинность, ей по нраву голодные взоры ее мужчин, но мне, воспитанной в человеческой строгости и морали, тяжело вот так, с одного удара сердца перебороть стеснение, суетливое желание схватить платье и прикрыться им. Инкубы переглядываются, и Арсенио наклоняется ко мне, гладит по щеке.

— Ну что ты, Рианн, никто тебя не обидит, — он подхватывает меня на руки и относит из гостиной в спальню.

В спальне темно, очертания предметов обстановки скорее угадываются в полумраке, впрочем, я к ним и не присматриваюсь. Арсенио осторожно укладывает меня на широкую кровать, занимающую большую часть помещения, нависает надо мною, удерживая вес тела на руках, и начинает покрывать мое лицо и шею короткими поцелуями.

— Ты очень… очень красивая… и безумно желанная… долгожданная… если бы ты знала, насколько…

От чуть хрипловатого голоса, от срывающегося шепота по телу пробегают мурашки и, удивительное дело, смущение отступает, тает во тьме. Губы опускаются ниже, задерживаются на груди, я выдыхаю длинно, наслаждаясь этими новыми для меня ощущениями.

Волчица чует Байрона, отмечает его появление в спальне прежде, чем это делает человек. Наблюдаю из-под полуопущенных ресниц за высокой фигурой подле кровати, вижу — Байрон обнажен. Изучаю взглядом линии подтянутого тренированного тела настолько внимательно, насколько позволяет скупой свет, падающий с улицы через окно, и зрение зверя, лучше видящего в полумраке. Теплое дыхание щекочет кожу живота и Арсенио выпрямляется, отстраняется от меня. Уступает Байрону, хотя и с легкой неохотой, ощутимой даже в душном сумраке спальни.

— Ри-ианн…