Твоя заря

— Но ведь, говорят, какой-то из ваших в полицайчуках ходит?

Сквозь мерцание каганца в уголках губ у девушки возникает волевая, воинственная складка:

— Тот будет молчать. Хлопцы предупредили, что если слишком будет стараться да замечать… Одним словом, чтобы нем был, как рыба, иначе случится то, что с Попом Гапоном. Был здесь один такой: шнырял, выведывал… Наши дали ему прозвище: Поп Гапон…

— Где же он теперь?

— Был, да сплыл. Вы не бойтесь.

— Вроде и не из пугливого десятка, однако…

— Понимаю.

— Ведь кроме себя приходится вам теперь…

— Вот именно.

— Пред всеми опасностями я теперь вроде ваш полпред…

— Так вот и не беспокойтесь, товарищ полпред… — И в глазах у девушки бьется смешок, хотя губы крепко сжаты.

Впрочем, для большего доверия или просто чтобы развлечь летчика, она таки расскажет. Поликарпович, о котором он спрашивает, в природе действительно существует время от времени наведывается в Синий Гай. Когда ходили в школу, в одном классе был с Софийкой, и кто бы мог подумать, что таким ничтожеством станет в час испытании? Но зато и получил: все от него отвернулись! Сколько ту полицейскую тряпку на рукаве таскает, в вечном страхе ходит, ни минуты ему покоя, в глазах непрестанно так и мечется испуг… Тетки плюются, мать клянет: «Чего ты встрял? Кто тебя отмывать будет?» Выходит, бесчестье само в себе кару несет… А как после стакана самогону развезет его, тогда этот Ваши-Наши (так его прозвали хуторские) даже слезу раскаяния перед девушками пустит: «Знаю, продал душу чертям, придут ваши-наши сразу петлю на шею, а а что? Я ведь догадываюсь, девчата что есть у вас какая-то тайна, с чем-то кроетесь от меня, но однако же молчу! Нем как рыба! Неужели за такое поведение ваши-наши хоть немного не скостят мне грехов: — Вы же словечко замолвите, а?»

Софийка, рассказывая, смешно имитирует того шепелявого.

а он, откуда ни возьмись, из-за спины: «Позволь, помогу тебе, Софийка…»

— Может, он просто неравнодушен к вам?

— Да пробовал подбивать клинья, поганец, — и Софийка, не желая распространяться об этом, напомнит летчику: — Вам и сегодня почитать?

Бывает, она по вечерам читает ему при огоньке мигалки, чаще всего кого-нибудь из поэтов, а если раз и вздремнет наконец, она и после этого рядом посидит тихо сторожа его сны, летчицкие, фронтовые или, может, еще довоенные, а утром потом спросит:

— По-какому это вы разговаривали во сне.

— Неужели разговаривал?

— Ничего не поняла… Какой-то язык совсем незнакомый.

— Не бенгальский ли? — улыбнется летчик.

— У вас и такой изучали?

— Это сверх программы… Еще на рабфаке как-то мелькнула мысль: а ну, дай-ка изучу бенгали!.. Спроси, зачем это тебе, вряд ли и ответил бы, а впрочем… Все языки мира хотелось знать, чтобы всех людей понимать, такие мы тогда были…

Облачко грусти набегает на лицо недавнего студента, и Софийке он так близок и понятен в эти минуты… Рабиндраната Тагора надеялся читать в оригинале, мечталось слышать музыку разных, пусть и самых отдаленных, пусть хоть на краю света звучащих языков, а вместо этого приходится вот здесь слушать тоскливый язык ветра, так тревожно гудящего по ночам в трубе и громыхающего ставней…

Когда Софийка возвращалась со двора, летчик иногда спрашивал, не слышно ли чего, и ей было понятно, что он имеет в виду. Не гремит ли, не видно ли ракет со стороны Днепра? Но пока ничего утешительного не могла сказать, разве только что ночь ветреная и небо в тучах, нигде ни ракет, ни звезд, лишь месяц изредка проглянет — бредет сквозь тучи такой сердитый, разбухший…

Поздней осенью прошел слух, что всю прифронтовую зону будут очищать от населения, ни единой живой души, мол, не останется здесь. И правда, в один из ненастных дней ворвались в хуторок ватагой шуцманы, стали выгонять всех из хат и, не дав никому опомниться, так и погнали растерянных, убитых горем людей под дождем на запад. Ночевали уже где-то в третьем селе, в ободранной риге, и всю ночь Софийка только и думала о своем летчике, которого одного пришлось оставить в Синем Гае, в его тайном убежище, где по нем уже, может, и танки ходят… На рассвете она решилась бежать. Пусть стреляют — не всякая ведь пуля в цель… И хоть Ваши-Наши пообещал ей, что промажет, однако каждый выстрел вдогонку словно попадал в спину, обрывал девушке жизнь, сама не ведает, как удалось перемахнуть ей огородами, за поветью к тем тальникам… Под мостом до ночи сидела над еле живой степной речушкой, видела, как стынет подо льдом вода, замерзает вот здесь, на глазах, а над головой по мосту машины идут, ревут грозно, и совсем близко слышна чужая ругань… И все же на третий день из тумана вынырнул перед беглянкой самый родной в мире хуторок! К величайшему удивлению Софийки, старшие женщины оказались уже на месте, хозяйничали во дворе, словно их и не выгоняли. Улыбками радости и превосходства встретили девушку: «Беги — там ждет не дождется…»